место в современном ему прагматизме. Но философ вынужден признать, что прагматизм – это «важный симптом научного самосознания» современной ему эпохи как осознанная относительность научного знания, когда «одновременно с усовершенствованием научных методов, с углублением в логику науки» раскрывается и «инструментальный характер научных истин», а «научные теории получают лишь значения рабочих гипотез». Для него очевидно, что «наука действительно не имеет дела прямо с Истиной. Научное знание и не суммируется и не может быть суммировано ни в какой синтез, растущая специализация есть закон развития науки»[548]. Булгаков убежден, что «все научное знание только и может существовать в предположении Истины, но вместе с тем оно же само дробит эту единую истину на множество частных специальных истин.». И здесь он пользуется удивительно современной метафорой «сети»: «картина сети. и есть точное изображение взаимного соотношения разных наук. Последние, хотя и считаются лишь частями единой науки, однако ввиду необходимости разделения труда и специализации фактически ведут вполне самостоятельное и обособленное существование»[549]. Тем самым он предвидел полидисциплинарность и тенденцию ее роста, то, что он называл «множественностью научного знания» и уже тогда был озабочен быстро идущей специализацией знания, порождающей условность и относительность научных положений, – «вот проблема, которая требует философских разъяснений». Он считал наивной веру в «единое научное мировоззрение», на основании чего строились научные классификации Конта и Спенсера, тем более что в науке нет «естественной иерархичности», которая давала бы возможность подвести всю науку под единую схему.

Развивая эту мысль, Булгаков применяет активно используемое сегодня понятие научной картины мира, но при этом высказывает важную мысль: «Науки сами создают для себя объекты, установляют свои проблемы, определяют методы. Единой научной картины мира, или синтетического научного мировоззрения, поэтому быть не может. Каждая наука дает свою картину мира, установляет свою действительность. свой собственный космос, стремясь выработать законченную систему научных понятий»[550]. Одновременно он вводит и еще одно понятие – «стилизация», которая «свойственна не только искусству, но и науке как логическому искусству, творчеству из понятий». Она есть «сознательная предвзятость и преднамеренная односторонность в отношению к миру», именно поэтому каждая картина – это стилизованный образ действительности, создаваемый специфическим стилем отдельной науки, и поэтому он условен. Очевидно, что Булгаков применяет понятие стиля не в психологическом и не в художественном, но в методологическом смысле, имея в виду способ вычленения объекта и предмета науки[551].

Вместе с тем объединение наук не отрицается совсем, Булгаков видит другие основания и смыслы их единства. Прежде всего они методологические, когда науки объединяются «формальной своей стороной, своим методизмом, формально-логическими приемами образования понятий», соответственно, философия науки в своем становлении «идет по пути панметодизма, методического единства наук», и уже не выдвигается «идеал всеобщего синтеза» научного знания. Очевидно, что в «методизме» он в полной мере солидарен с неокантианством марбургской школы, тем более что непосредственно ссылается на цитату из «Логики чистого познания» Г. Когена: «вопрос о связи наук есть вопрос о связи их методов». Но он не удовлетворен только этим основанием объединения наук и выдвигает еще одно, не менее важное и для современной философии науки, – науки едины, потому что в основе каждой из них трансцендентальный субъект, или универсальный человек, и его субстрат – «единая всепроникающая и всесозидающая Жизнь, коею они порождены из недр своих, из таинственной и неизмеримой глубины. Это жизненное, не логическое, но сверхлогическое единство наук в самом наукотворце и в материнском лоне жизни преодолевает их взаимную непроницаемость и раздробленность»[552].

Таким образом, обсуждая проблему единства и объединения наук, Булгаков отверг это единство в мировоззрении и единой картине мира, но, вслед за неокантианцами, признал единство в методологизме как единстве формально-логических приемов, и еще более значимое единство увидел в том, что науки, как и их методы, – творение человека, который сам укоренен в «материнском лоне жизни». Разумеется, мысль – вроде бы не новая и «кто же этого не знает», но при дальнейшем размышлении он приводит нас к удивительному (особенно для правоверных материалистов) выводу о позиции идеалистической философии в понимании роли человека в научном познании.

Проследим ход его мысли. Прежде всего он ставит вопрос онтологического характера: чем различаются действительность жизни и действительность науки, какая из них «действительнее»? «Наукою ли в “чистой логике” установляется бытие, реальность, действительность, или же это лишь логические тени, предполагающие необходимо наличность отбрасывающих их предметов? Есть ли реальность “дифференциал” (по изобретению Когена), т. е. логически-математическое понятие, или же реальность “дана”, хотя и в сыром виде?… Научная, условная, рефлектированная действительность всегда имеет значение лишь в известном смысле, в известном отношении»[553]. Ответ на эти вопросы и сегодня значим, причем не только, например, для социальной эпистемологии, учитывающей присутствие человека в знании, но и для оценки значимости социальных и гуманитарных наук, где действительность не фиксируется с помощью «дифференциала», а человек с его системой ценностей «правит бал».

В самом деле, в естественных науках действительность предстает в своих сущностных, закономерных характеристиках, где преодолеваются все случайные, не значащие, часто зависящие от человека, его предпочтений и интересов параметры и характеристики. Значит, это и есть настоящая наука и «настоящая действительность», причем может наступить и «конец науки»[554], т. е. завершение познания действительности? Споры на эту тему продолжаются. Но Булгаков обосновывает другую позицию: «действительность вненаучная и в известном смысле сверхнаучная отличается от научной, “категориально” оформленной действительности не только своей аморфностью, но и полнотой и глубиной, непосредственностью или “наивностью” переживания… Жизненно действительно только непосредственное переживание, прав лишь наивный реализм. Жизнь всегда наивна, как наивна всякая целостность и непосредственность»[555]. Почему для Булгакова «жизнь в царственной непосредственности своей» так много значит для философа? По-видимому, не только потому что это близко его религиозным убеждениям, но и в силу больших возможностей жизни, чем абстрактной науки.

Он критикует позитивизм Конта за наивную догматическую веру в науку, одновременно признает заслуги Канта и неокантианцев, для которых наука – главная действительность, в глубокой и обстоятельной критике разума и науки и приходит к выводу: «…нельзя было с большей убедительностью показать относительность и условность научных истин, вообще релятивизм науки, чем это делается при этом апофеозе чистой научности». В целом же «признание относительности научных положений и их обусловленности, их антропоморфности есть один из самых замечательных фактов современного научно-философского сознания»[556].

Итак, признание антропоморфности науки, по Булгакову, – важнейший факт, открытый философией науки, к которому он относится с восхищением и несомненным признанием. Но как понять и объяснить этот факт, если идеал классической науки и способ получения