автор приводит размышления философа о разных онтологиях организма и механизма. И если у Булгакова речь идет о том, что «расширяющееся познание природы как механизма есть лишь подготовка к овладению ею как организмом», то современный философ, уточняя и развивая эту мысль, пишет, что тот же процесс – постепенного «переваривания» искусственного в естественное – может происходить и на наноуровне. Горохов поддерживает Булгакова в том, что «наука дробит жизнь, разлагая действительность на отдельные части, из которых она затем складывает свой механизм, а схему этого механизма в системе понятий она и дает в своих учениях», но вместе с тем он несколько иначе оценивает само понимание понятия «механизм» сегодня. Это представляется важным не только для дискуссии с Булгаковым, но, главное, в переосмыслении и расширении содержания этого понятия, его применения для современной науки и культуры, где оно по-прежнему присутствует в полной мере. Современный философ говорит о «множестве примеров успешного применения механистической методологии для объяснения природных явлений», например, в биологии «саморегулирующиеся гомеостатические устройства», организм как особого рода автомат в кибернетике, на этой основе понятие машины развивается также в современной нанотехнологии и многие другие[566].

В каких смыслах Булгаков применяет понятия «механизм» и «механистический» – вопрос, требующий специального исследования, но в первом приближении можно сказать, что, с одной стороны, он понимает «механистический» в традиционном для эпохи Ньютона смысле, и именно за это он критикует науку, ограничивая ее возможности и имея перед собой все-таки образ классической науки[567]. С другой стороны, размышления В. Г. Горохова помогают понять, что и у Булгакова есть более широкое и глубокое понимание механизма и механического, особенно при рассмотрении проблемы социального детерминизма. В применении к науке он часто, по-видимому, под механическим мировоззрением понимает не только его прямой смысл, но рассудочность, инструментальную рациональность, построение абстрактных – знаковых и математических – моделей. Он ссылается на известное выражение Дюбуа-Реймона о том, что мир может быть изображен «одной огромной системой дифференциальных уравнений, одной математической формулой», и далее пишет, что «эту же мысль, даже в применении к человеческим деяниям, высказывает Кант; она лежит в основе социологического детерминизма; ее же в наиболее радикальной форме высказывает Лаплас, а позднее Гексли»[568].

Наконец, Булгаков и впрямую определяет свое отношение к «катехизису метафизики научного рационализма». «Просветительство» прокладывает путь для научного рационализма, известные философы и ученые – все «носители научного рационализма. Он составляет духовную атмосферу нашего времени, им мы дышим незаметно для себя, в нем исчезает чувство тайны и глубинности бытия, гаснет мистика и религия. С плоской насмешкой Мефистофель, дух научного рационализма, подает таблицу логарифмов, и злорадно наблюдает, как Божий мир перемалывается на этой мельнице»[569]. И отсюда «злосчастное порождение века рационализма» – «научная философия», претендующая на решение всех сверхнаучных и вненаучных вопросов.

Булгакова особенно беспокоит то, что сами представители науки впадают в заблуждение, «действительность в том виде, как она доступна науке, приравнивают действительности вообще. научной методике придается онтологическое значение. Создается и крепнет таким образом предрассудок, будто научное отношение к действительности и есть самое глубокое и подлинное, причем совершенно забывается о преднамеренной ограниченности науки»[570]. Это присуще не только наивному реализму ученых, но и позитивизму как «наивной философии чистого объекта, познаваемого (неизвестно кем и как) в науке», и здесь он вновь напоминает об активной, деятельной, волевой роли субъекта, которую не учитывают позитивисты, тем самым оказываясь на позициях механистического детерминизма, которому «нередко придается онтологическое истолкование».

Прежде чем обращаться непосредственно к социальному детерминизму – теме, особенно значимой для социальной эпистемологии, Булгаков в контексте проблемы «хозяйство как синтез свободы и необходимости» рассматривает соотношение таких философских категорий, как свобода и причинность, свобода и необходимость и, соответственно, с этих позиций трактуется и детерминизм. Однако чтобы оценить всю глубину и актуальность его позиций из нашего времени, как мне представляется, необходимо обратиться к более позднему времени в развитии отечественной философии – 1960—1970-м годам, когда тема причинности и детерминизма была одной из главных в наших исследованиях[571].

В литературе этого периода были широко представлены самые различные трактовки детерминации, что было вызвано различным пониманием самого детерминационного отношения: детерминации и причинности, необходимости/случайности, детерминизма и индетерминизма, а также неопределенности. Было разработано множество классификаций как феноменологического, так и теоретического характера. В большинстве работ детерминация понималась как реально существующая система зависимостей явления от каких-либо факторов объективного или субъективного порядка. Эти факторы обусловливают, ограничивают, служат основанием данного явления или производят его. Термин «детерминизм» применялся для обозначения философского учения о всеобщей детерминированности явлений. Под причинностью, в том числе под влиянием работы М. Бунге, стало пониматься генетическое отношение между явлениями, которое, будучи необходимым, реализуется в случайных условиях, при этом действие либо следует за причиной во времени, либо происходит одновременно с ней. Было преодолено отождествление детерминации только с причинным ее видом как единственным, в качестве других видов стали рассматриваться целый «спектр детерминации» – необходимая и случайная (вероятностная), возможная и действительная, самодетерминация, взаимодействие, динамическая и статистическая и др.

Выделение статистической детерминации было существенным шагом вперед, поскольку в классическом детерминизме абстрагирование от случайности носило принципиальный характер и рассматривалось как необходимое условие получения истинного знания о мире. Действительными законами считались только те, которые единственным образом определяют поведение объекта или системы в целом. Было осознано, что в случае относительной детерминации поведение объекта или системы не определено строго однозначно. Закономерности фиксируются лишь статистически, наступление отдельного события или изменение системы можно определить лишь вероятностно, принципиально неоднозначным образом. Как «жесткая», так и относительная (вероятностная) детерминация существуют объективно, несводимы друг к другу, но связаны отношением взаимодействия и дополнительности.

Вместе с тем концепция детерминизма в это время была сугубо объективистская; до обращения к социальной детерминации познания, влияние человека, его воли, системы ценностей и предпочтений, если присутствовали, то в безличных формах случайности или вероятности. Философы преимущественно следовали жесткому суждению «классика»: «идея детерминизма, устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий. Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю»[572]. Это сказано в начале ХХ века, т. е. в то же время, когда о свободе воли рассуждал и Булгаков. Однако его отношение к свободе воли, т. е. активной роли субъекта познавательной деятельности, совсем иное.

Он считал, что ошибочно рассматривать проблему свободы только «применительно к научному детерминизму, к идее механической, каузальной закономерности», когда идея свободы отбрасывается как «ненаучная».