– Может, я еще и не улечу никуда – видишь, какая погода. Может, я подсознательно хочу остаться.

– Лети уж, – сказала Санда. – К чертовой бабушке. Чтобы я тебя не видела.

Она резко затормозила, свернула на обочину и заглушила мотор.

– Ну-ну, – сказал Давор. – Не нравится мне это, девочка. Нет, не нравится. Покажи мне свои глазки.

Санда в упор посмотрела на него – поверх очков.

Он протянул руку и убрал с ее лица легкую светлую прядь волос, которая выбилась из-под синего шелкового платка.

– Мне показалось, что ты плачешь, – сказал он. – Но нет, ничего подобного.

Санда промолчала. Она уже плакала. Ночью. Хватит.

Давор смотрел на нее, склонив голову к плечу, знакомо закусив нижнюю губу, и она отвела взгляд. Чем меньше смотришь на него, тем лучше. И на душе спокойнее. Это она давно поняла.

– Ладно, – сказала Санда. – Поехали.

Она так любила его, что не могла найти в себе силы сообщить ему о своем чувстве. Ее не устраивали слова. Кроме того, она не видела в этом никакого смысла.

Вспомнились вдруг глаза людей на его концертах. О-о… Что она могла добавить, если одним движением руки, невесомой рассеянной улыбкой и своей сумасшедшей музыкой ее муж способен спровоцировать массовый оргазм? Множественный причем. А тут еще она. Нет уж.

Ей хватает его с избытком, если уж совсем серьезно отнестись к этому вопросу. Концентрация Давора в пространстве становится предельно допустимой, когда она рано утром неожиданно просыпается первой, видит его щиколотку, где совсем недавно по внутренней стороне, ближе к изгибу стопы, расползлась тонкая сиреневая сеточка капилляров. Санда ни с того ни с сего плачет, и слезы падают ей на колени.

На залитой дождем площади перед аэропортом не было ни одной живой души. Потому что все сидят внутри, в кафешках, возле барных стоек, ведь повод пить коньяк, чай с ромом, в крайнем случае – горячее молоко. Там уже Милан, Мирко, Бранка и Горан (они уже звонили и кричали в трубку: «Ты где? Что тебе заказать?»). Причем молоко, очевидно, пьет только Бранка, а остальные не откажут себе в ста пятидесяти граммах виски, мотивируя это боязнью полетов, которая от года к году, конечно, прогрессирует. А значит, пропорционально растет и доза виски перед полетом – ни пятьдесят, ни сто граммов уже не помогают, видит бог, только сто пятьдесят до и двести после. Они прощают друг другу. Они простят ему, даже если он просто выпьет большую чашку кофе, потому что не боится летать. Они уверены, что он вообще ничего не боится…

– Ну, иди, – сказала Санда, высвобождаясь из его объятий.

И Давор пошел к входу в здание не оглядываясь. Она смотрела ему в спину и думала, что сейчас вернется домой, отключит телефон, телевизор и дверной звонок, залезет под одеяло с головой и будет спать целую неделю.

– А если отменят вылет? – крикнул он, остановившись. – Перенесут на завтра?

– То что? – крикнула в ответ Санда, отодвигая ладонью со лба мокрые волосы.

– Пойдем в ресторан! Ладно? Не выключай телефон!

Хорошо, она приедет домой, ляжет спать, но не будет выключать телефон. Вдруг и правда отменят рейс. Отменят тур, отменят тот безусловный факт, что ее муж Давор Тодорович – великий, ужасный, невозможный и гениальный, и в каждом городе мира ему есть с кем пойти в ресторан…

Дома, с кусочком сыра в левой руке и с унылой веточкой базилика в правой Санда немного побродила по кухне, поздравила себя с тем, что отправила девчонок к сестре на Французскую Ривьеру, и некоторое время наблюдала, как полуденное июньское солнце разгоняет тучи. Потом она выключила телефон и, забравшись под одеяло, тут же уснула.

Милан, Мирко и Горан пили виски, а Бранка чай с молоком – все примерно так, как он себе и представлял. Бранка неловко держала чашку левой рукой, а правую зачем-то прижимала к груди. Они еще не заметили его, а Давор уже испугался: что у нее с рукой? У его скрипачки накануне мирового турне не должно быть проблем с руками! Безобразие!

– Давор, – заорали они, – ну где тебя носит?

Бранка сияла, как рассветное солнышко. Собственно, как всегда, когда видела его.

– Что с рукой? – строго спросил он.

– А мы тебе виски заказали, – сообщила, сияя, Бранка. – Безо льда. Правильно?

– Что с рукой, я тебя спрашиваю? Покажи руку.

– Что? С какой рукой? Да не орите вы, ребята…

Милан, Мирко и Горан умирали от смеха над какой-то газетой.

Бранка оттянула ворот джинсовой куртки и дунула туда. Потом расстегнула пуговицы, и из-за пазухи появилась перепуганная серая мордочка. Вот кого она придерживала локтем.

– Это кролик. Хочешь погладить?

– Кролик… – повторил Давор. – Понятно. Он с нами поедет?

– Он маленький, – непоследовательно заметила Бранка, уходя от ответа. – Маленький и совершенно безвредный. Я купила его вчера у одной девочки. Возле автомойки. Я там машину мыла и… Девочка определенно была бедной, и я… А что, нельзя, чтобы он с нами ехал? Я на него сертификат взяла у ветеринара! Правда, у него даже имени пока нет, ветеринар написал «кролик голландский». Ну вот, ты уже улыбаешься, а то пришел злой, как зверь.

– Это и есть имя, – вздохнул Давор и погладил колика за ухом. – Кролик Голландский. Имя и фамилия.

– Он ест мало! – привела последний аргумент Бранка.

– Ты, Бранислава, тем не менее, его корми. – Давор глотнул виски и покосился на своих парней, которые уже рыдали от смеха над газетой. – Недели через две приготовишь мне его в белом вине.

– Давор! – возмущенно закричала Бранка, взмахнула рукой и чуть не перевернула свою чашку. – Не бойся, кролик. Он тебя не съест, нет. Он добрый и воспитанный человек.

– Когда я тебя замуж выдам, то буду пить три дня, – задумчиво произнес Давор.

Бранка мрачно посмотрела на него и уткнулась в своего кролика.

Этому разговору сто лет в обед. Она уже когда-то сказала ему, что не выйдет замуж, потому что все равно нигде в мире не найдет человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Потому что она его любит (да, между прочим!) и не считает существенной тридцатилетнюю разницу в возрасте. Он тогда посмеялся и поцеловал ее в пылающее ухо. Разница исчислялась не годами, а мирами, но сообщать ей об этом не обязательно. Каждые полгода какая-нибудь славная юная дева рыдает у него на груди. Через два часа из Скопье вылетают в Киев его вокалистки – все трио рыдало у него на груди. По очереди, конечно.

– Чего ржете? – спросил он ребят. – Ржете так, как будто обкурились, честное слово. На вас весь аэропорт смотрит.

– Ты нам льстишь, – улыбнулся флейтист Милан. – Весь аэропорт смотрит на тебя. Ты такая же знаменитость, как маршал Тито. Только Тито умер, а ты жив.

– Спасибо, – с чувством сказал Давор.