– Ладно, передай привет своей феминистке.

– Она милая и славная!

– Она крокодил. Я тебе позвонил, чтобы сказать что-нибудь хорошее, но теперь забыл что.

– Ты уже определился, с кем пойдешь в ресторан? – спросила мстительная Санда.

– Конечно. В первую очередь. А какие они красавицы, эти киевлянки! Я тебе не говорил?

Санда помолчала. Видимо, перспектива общения с Доминикой стала казаться ей менее привлекательной. Ну, Давор точно знал, что делал. Стаж семейной жизни у них все-таки был солидным.

– Да ладно тебе, Санда, – улыбнулся Давор трубке. – Я лежу на необъятной кровати в королевском люксе гостиницы и чувствую себя на ней, как в пустыне. Представляешь, у нее даже есть что-то вроде балдахина…

– У кого?

– У кровати. А ты что подумала? Нет, Санда, я совершенно один. Ну, не один, а со стаканом виски, что усиливает и выгодно подчеркивает мое одиночество. Я даже с молодняком своим в ресторан не пошел. И самое интересное – ты же знаешь, что это правда.

* * *

В конце ноября, то есть совсем недавно, мы с Иванной возвращались из Москвы в Киев. Я вот теперь думаю – именно там, в самолете, возникла эта мысль или после, у меня дома, между сном и явью, когда мы в течение полутора суток только и делали, что засыпали и просыпались – пили мате и вермут, тихо разговаривали в темноте и снова засыпали? Иванна ни на что не жаловалась, но когда держала чашку, ее руки дрожали, и я на всякий случай сопровождал ее в туалет и обратно, прислушивался к ее дыханию и сердцебиению, ходил за ней по квартире как привязанный. Изо всех сил пытался быть родной матерью.

– Прекрати, Лешка, – наконец попросила она, – я живая и здоровая, и вообще я очень тренированный боец. Восстанавливаюсь быстро.

– Ну да… – сказал я. А что я мог еще сказать?

Тренированный боец засыпал, обняв подушку, и я пристраивал на компьютерном столике свой калебас. Выбор мате был сознательным – это горький и трезвый напиток. Хотя Кортасар, возможно, со мной не согласился бы. Но мы не латиноамериканцы, у нас, славян, своя органолептика.

Так когда же, черт побери, возникла эта мысль? Мысль о городе. Примитивная, надо сказать, она прямо следовала из слов Смотрящих-на-Танец. «Тени святых в лабиринте», – сказали женщины. Это Лаврские пещеры. Или Антониевы пещеры. Киев или Чернигов. Два древних города, две христианские святыни, в солнечный день слепит от куполов. В Киеве мы живем, и я родился здесь, а Иванна и Сашка Владимиров родились в Чернигове. Важно или нет – то, что они оба из одного города и оба в большей или меньшей степени связаны с Густавом Эккертом и с мутной историей с проектированием?

В этой истории я, по большому счету, как не понимал ничего, так и не понимаю. Я вообще эту ситуацию не понимаю – я ее проживаю. Смотрю на спящую Иванну и готов немедленно поверить в то, что она явилась с другой планеты. Или в то, что Эккерт собственноручно вырастил ее в пробирке в одной из монастырских лабораторий. И теперь я должен оберегать ее как редкое и удивительное, единственное в своем роде существо. Вот такая сумятица происходит у меня в голове. А потом я бужу Иванну и спрашиваю, почему ее бабушка, царство ей небесное, выбрала для своей единственной внучки школу Эккерта, как она вообще узнала о школе, почему отправила ее, Иванну, за тридевять земель и отдала совершенно незнакомым людям. И была ли бабушка?

– Была, – сердито отвечает сонная Иванна. – Очень любимая бабушка. Она меня растила и воспитывала.

– А потом вдруг взяла и отвезла черт знает куда.

– В очень хорошее место отвезла. Возможно, в лучшее место в мире.

Теперь сержусь я. Я понимаю, что Иванна за это готова поставить своей бабушке золотой памятник – в полный рост, в натуральную величину, на главной площади страны. Но я, тупой, не могу понять мотива бабушки. Как можно отпустить от себя маленькую девочку, внучку, к тому же сироту?

– О школе ей кто-то из знакомых рассказал, – хмуро произнесла Иванна. – Наверное. Я не знаю. – Ей явно не нравится разговор. – Ты меня запутал. – Иванна кутается в плед и смотрит в сторону окна. За окном медленно проявляется зимнее утро. – Может быть, конечно, если бы мне было плохо там, куда она меня отвезла, я бы задавала себе этот вопрос. Но мне было очень хорошо, и я такого вопроса не задавала себе никогда.

– Просто мне кажется это странным, – говорю я ей и целую ее плечо, с которого сполз плед. – Есть тут какая-то тайна.

– Ты романтик. – Иванна натягивает плед на плечо, пресекая мои дальнейшие поползновения. – Ты романтик, потому что писатель. К тому же ты пишешь детективы. Поэтому ищешь таинственное там, где его нет. А в это время какие-то дядьки делают какие-то изощренные и совершенно непредсказуемые вещи. Вот что и странно, и по-настоящему страшно.

– Мне кажется, это не бабушка тебя отвезла, – говорю я ей. – Мне кажется, что Эккерт тебя забрал. И нужна была ему именно ты. А может быть, он тебя от чего-то спасал… Но возможно и то и другое.

Иванна молчит, смотрит в сторону окна.

Я, наверное, засыпаю в конце концов, потому что вижу уже не комнату и не Иванну, а громадный, ровно освещенный лампами дневного света заводской цех, где бесшумно и бесконечно работают сложные и громоздкие станки – двигаются рычаги и маховики, серой матовой лентой течет конвейер, вращаются какие-то темные, смазанные маслом колеса. Стальной мир машин и механизмов не пугает меня, он мне даже нравится своим блеском и темпоритмом, и я начитаю как-то в нем обживаться. Но вдруг чувствую на своей щеке живую теплую человеческую руку – Иванна будит меня.

– Что? – Я одной ногой еще там, среди бесшумных станков.

– А если ты прав, предположим, то… то что это означает, Леша?

Я сразу понимаю, о чем она. Сна у нее – ни в одном глазу. И у меня уже тоже.

– Это означает, – говорю я, – что ты, возможно, не все о себе знаешь.

* * *

Владимир Тимофеевич собирался. Аля намеревалась участвовать, и ему, как всегда, было неловко просить ее не помогать – сборы, упаковка, комплектация и тому подобное никогда не были ее сильной стороной. Она способна была создать хаос в ридикюле. Объем чемодана позволял ей ни в чем себе не отказывать и размахнуться до масштабов энтропии Вселенной. И свою дорожную сумку он сейчас неуклюже оберегал, ходил вокруг нее боком, как пингвин, и пытался отвлечь жену разговорами. Аля, тем не менее, ухитрилась стремительно засунуть в недра сумки пачку бумажных салфеток и попасть как раз между двумя файлами с докладами для пленарного заседания и для круглого стола.

– Алька! – Владимир Тимофеевич развернул ее к себе и некоторое время подержал за плечи, чтобы она зафиксировалась и прекратила ускальзывать в сторону. – Алька, ты чего мельтешишь?

У нее задрожали губы.

– Ты чего, Алька?

Владимир Тимофеевич торопливо прижал ее к себе и стал гладить по спине.