– Вова, да я что-то… так не хочу, чтобы ты ехал, просто слов нет.

– Алька, но это же всего-навсего Чернигов! Практически сразу за чертой города! Я на прошлой неделе в Астану летал, так ты даже и не заметила.

– Не знаю, Вова, – вздохнула она.

– Можем вместе поехать, – предложил Владимир Тимофеевич, при этом он одной рукой продолжал обнимать жену, а другой пытался незаметно выудить из сумки шерстяные носки и шарф.

– А Сонечка? – Аля вывернулась из объятий и посмотрела строго.

– С Сонечкой.

– Так у нее же английская школа! И на электрофорез мы записаны на завтра. Да и маму на кого оставить? Ты, Вова, как будто не знаешь…

– Аля, тогда отойди от сумки примерно метра на два, – твердо сказал Владимир Тимофеевич.

После чего он решительно вынул из сумки все, с его точки зрения, лишнее. С изумлением обнаружил в боковом кармане пояс из собачьей шерсти и на его место пристроил коробочку с го. Наконец-то он сыграет с Анисимовым. Сто лет с ним не играл.

* * *

Нет, он никогда не появлялся неожиданно. Он всегда появлялся именно в тот момент, когда ожидание в наэлектризованном зале натягивалось как струна и могло лопнуть. Вот тогда выходил Давор, и зал отпускало. Зал выдыхал так, как будто бы до того не дышал минут десять. Санда по поводу этой незатейливой драматургии однажды сказала ему:

– Ты, купаясь в любви народной, все же не забывай, что ожидание Нового года всегда лучше, чем сам Новый год.

– Да я совершенно не в том смысле, – оправдывался он, – просто я некоторое время стою за кулисами и слушаю, как они звучат. Понимаешь, это как бы разогрев – но не для публики, а для меня.

– Нет, – не верила в такую версию прелюдии упрямая Санда, – уж я-то знаю, как ты любишь дешевые цыганские трюки, всякую ярмарочно-балаганную эстетику. Тебя же хлебом не корми, дай достать из шляпы голубя, из кармана зайца и монетку из-за уха мальчика в первом ряду… ну, образно говоря…

– Люблю, – легко соглашался Давор. – Так ведь я же не дирижер симфонического оркестра. Поэтому у меня и люди в зале не сидят, закрыв глаза, а к концу первого часа буквально бегают по потолку. Где ты видела, чтобы на симфоническом концерте танцевали? А на ярмарке танцуют так, что разваливаются башмаки. Тебе же понравилось, как я в Будве из собственноручно пойманной рыбы достал тебе кольцо с бриллиантом? Без всякого, заметь, повода. Просто из любви к искусству.

– Мне ужасно понравилось. Но потом я представила, как ты сначала в несчастную рыбу кольцо запихивал…

– И что?

– И убежала ночью от тебя на кухню смеяться.

Давор поцеловал ее в светлую макушку, поверх ее головы глядя, как полоса осеннего мокрого пляжа изгибается в перспективе, и на дальнем его краю уже тень, а тут, где стоят они с Сандой, еще солнце, и вокруг нет ни одной живой души.

– Ты все еще мальчик, в сущности, – вздохнула Санда. – Ребенок.

– Нет, – привычно возразил Давор, – неправда. Я очень взрослый.

Они всегда спорили друг с другом.

Все было как обычно. Он поднял руку – открытой ладонью к залу – и пять минут пережидал аплодисменты. Смотрел на лица и понимал, что случайных людей здесь нет. Все свои. Все без исключения точно знали, куда пришли, – они пришли к нему. И тогда Давор сжал кулак и резко опустил руку вниз. И Мирко с Бранкой пошли с соль-мажора на раз! – два! – три! – четыре! – пять! – шесть! – семь! – восемь! – девять! – так, чтобы сначала немного не хватало воздуха дышать в такт, а тем более танцевать. Но это поначалу. К этому хитрому цыганскому счету надо привыкнуть.

(Санда возмутилась, когда прочла о нем в Интернете, что его, в частности, называют автором направления «турбо-баян», или более развернуто: «цыганский барон едет в гости к албанским террористам». А Давор хохотал, сохранил ссылку и сказал, что ничего более точного о себе не читал.)

К концу первого часа публика вибрировала и резонировала так, что пришлось исполнить незапланированный длинный и до слез тоскливый медляк, – в какой-то момент Давор испугался, что рухнут стены. Только самый ленивый из всей бесчисленной армии журналистов, рок-критиков, всевозможных музыкальных экспертов и обозревателей не написал потом, что славянская душа от его музыки становится как пластилин. Как парное молоко. Как голубиное перышко. Да и не славянская, впрочем, тоже.

Сорок минут «биса». Еще десять – с большим, неподдельным энтузиазмом целоваться с девушками. Две минуты за кулисами – гладить по голове привычно печальную Бранку, и в очередной раз вытаскивать ее за руку на сцену, и чувствовать, как его коллектив – тридцать человек – стоит за спиной, и любить их больше всех на свете, потому что поют и играют они божественно.

Еще полчаса «биса».

Белая шелковая рубаха совершенно мокрая.

Из зала кричат: «Сербский!»

Ну, пожалуйста, он говорит с ними на сербском – рассказывает о своих музыкантах.

Конечно, его понимают. В общих чертах.

Лирическая и невообразимо печальная Бранка выходит на поклон с Кроликом Голландским, длинноволосый парень из первого ряда дарит ей белые лилии. Последние три композиции этого юноши вроде бы не было на месте – точно, за цветами бегал. Бранка обеими руками прижимает к груди Кролика и лилии, и зал расцветает фотовспышками.

Давор смотрит на молодого человека придирчивым отцовским взглядом. Симпатичный. Вот дьявол! Хоть бы она влюбилась в кого-то, эта любительница кроликов. Позвать его, что ли, с ними ужинать?

В прошлом году он был Болгарии, в гостях у тромбониста Йордана – самого старшего из музыкантов. Тому как раз исполнилось шестьдесят два, в связи с чем, кстати, и приезжал Давор, но своей пиратской сущности и внешности он не утратил – большой, бритоголовый, всегда в черно-красной бандане и, конечно, с серебряной серьгой в ухе. Они сидели вдвоем на летней кухне, пили ракию, и Йордан на правах старшего воспитывал Давора.

– Ты не прав! – Тромбонист свирепо хмурил седые разбойничьи брови и махал толстым пальцем перед носом у гостя. – Девка сошла на нет, бледная, смотреть жалко. Или убей, или прогони, или трахни ее, в конце концов.

– Зачем? – меланхолично интересовался Давор и пытался сквозь волнистое стекло стакана поочередно рассматривать различные объекты двора, как то: ржавый бак, велосипед без колеса у забора и большие напольные часы под железным козырьком, вкопанные ровно посередине помидорной грядки. Выпили они тогда, надо сказать, немало.

– Йо, почему часы стоят в помидорах?

– Так я ж тебя ждал, готовился. Думаю, вот приедет ко мне Давор и обязательно спросит: почему часы стоят в помидорах? Что значит «зачем»?

– Йо, отстань, – попросил Давор. – Я что, виноват, что она в меня влюблена? Ну, влюблена…

– Влюблена! – возмущенно закричал Йордан. – Засунь свои эвфемизмы себе в задницу! Она тебя хочет! Сколько я, старый больной человек, могу это наблюдать? У меня сердце не камень.