В точности как старик, знать не знающий своих советских дочерей или представляющий их по образу и подобию этой дочери. Ему хотелось развеять стариковское заблуждение, объяснить, что они совсем другие, но образы сестер размывались, как на старых выцветших фотографиях.

Менялись даже их голоса. Вдруг ему чудилось, будто не она, здешняя сестра, а Вера кричит противным визгливым голосом, кляня на чем свет стоит бессловесных желтых, ползающих на коленях в прихожей. Желтые кивали, обещали скоро закончить. Не сегодня-завтра.

– Суки, а? Заказов наберут и выдрючиваются, – сестра грозилась порвать пасть какой-то неизвестной Галке, которая присоветовала эту самую бригаду. – Ага, непьющие! Сама скоро с ими запью!

Но злость, вопреки обещаниям, топила не в вине, а в сериалах.

Впервые услышав это слово, он было решил: многосерийные фильмы, в СССР такие тоже снимают. Особенной популярностью пользуются киноленты про разведчиков. Даже Люба их смотрит.

Но на экране мелькала какая-то семейная история, до того запутанная, что – как ни старался, не мог понять. Вроде бы (давно, еще в первых сериях) случилась ужасная катастрофа. Главный герой выжил, но потерял память, а героиня – наоборот: нашла потерянную дочь.

Сестра всхлипывала, вытирая набежавшие слезы:

– А все война проклятая. Вона чего наделала.

Ему казалось: это она о себе, плачет над собой.

Ждал, что теперь, когда сериал растопил ее сердце, она придет к нему, чтобы задать настоящие вопросы. Попросит рассказать про мать: какая она, добрая или строгая, как живет, о чем мечтает, помнит ли ее, свою пропавшую дочь.

«И ведь не скажешь, что сухая, бесчувственная…» – с непостижимой для него искренностью она (подчинив свою жизнь строчкам телевизионной программки, испещренной пометами – не пропустить, не забыть) сопереживала этим выдуманным персонажам, с головой погружаясь в их размолвки, свадьбы и разводы.

Мало того. Считала долгом держать в курсе дела всех домашних. Потом-то он, конечно, привык, но сперва не мог взять в толк, кто эти имяреки (друзья? знакомые?), кого она, зачерпывая суп из кастрюли (по-здешнему похлебку) или раскладывая по тарелкам булеты (по-нашему котлеты), наделяет свойствами живых людей, то и дело допускающих ошибки, причем каждая грозит стать роковой. «Чо он ваще к ним заявился? Позвонить, што ли, не мог!» Или: «Она чо, не видит – он жа ее погубит!»

От этих застольных разговоров у него возникало чувство, будто в квартире есть кто-то чужой. Он подавлял в себе желание: проверить. Заглянуть в кладовку или за шкаф. Тревога, крепнувшая к вечеру, мешала заснуть. Он ворочался, тоскуя по Ленинграду. В домах, построенных заново и на новом месте, нет ни шорохов, ни скрипов. Только соседские голоса. Разговаривают или скандалят за стенкой. Бывали ночи, когда ему казалось, что в Петербурге не осталось живых людей.

Ральф вернулся во вторник. Разговор со стариком случился накануне. Сестра смотрела очередной сериал. На сей раз не «про жизнь», а «про войну».

Телевизор работал громко. Он слышал каждое слово, словно в зале, где она сидела, заблаговременно поставили жучок, для надежности снабдив усилителем звука. Даже хотелось ощупать испод столешницы или заглянуть за плакат, висящий над Ралькиной кроватью (какие-то волосатики с гитарами). Но вспомнил: в старых домах вживляют глубже. В межкомнатную перегородку. Или, например, в пол.

Благородный фашистский офицер допрашивал злодея-комиссара, который упорствовал, но, загнанный в тупик несокрушимыми доводами, заговорил. Он успел подумать: «Ага, прямо!» – и услышал стук. Источник не вызывал сомнений: стучали из кабинета.

«Это он. Зовет».

Чтобы не угодить в густой липкий раствор, который рабочие закачали в пустые пазухи, прошел по бревну на цыпочках и приоткрыл дверь.

Оказалось, старик вбивает гвоздь. Точнее, уже вбил и теперь прилаживал к стене фотографию в деревянной рамке: какие-то парни, двое, в солдатских гимнастерках, видимо, новобранцы, – издалека не разглядеть.

Старик закряхтел и взялся за спину:

– О-хо-хошеньки-хо-хо, грехи наши тяжкие, – поправил покосившуюся рамку и, усевшись в кресло, воззрился на гостя. – Ну, что у вас слышно?

Не вполне понимая, куда тот клонит: уточняет семейные обстоятельства, от которых его самого отсекло ходом истории, или берет шире – в масштабах страны, он промычал что-то неопределенное. Тем более не старик, а он должен ставить вопросы. Пусть, к примеру, ответит: как так вышло, что, будучи советским человеком, согласился сотрудничать с фашистами.

«Эх, надо было сразу… Зря я дал ему время. Наверняка все продумал», – он терялся под взглядом старика. Ему казалось, насмешливым. Дескать, а ты кто такой? С чего ты взял, что я обязан отвечать?..

Пока он размышлял и прикидывал, старик ухитрился взять инициативу в свои руки:

– Как думаешь, будут объединяться?

– Кто?!

Оказалось, не кто, а что: Россия и СССР, две сопредельные территории – в единых довоенных границах. «Ну ладно мы. Для нас – восстановление исторической справедливости, – он вспомнил доклад Лаврентия Еруслановича: намекая на грядущее объединение, Нагой ходил вокруг да около, маскировался скандальными архивными материалами. Старик, в отличие от советского профессора, ставил вопрос ребром. Что и вызывало подозрения. – Выходит, захребетникам это тоже выгодно?»

Разве можно соглашаться на то, что выгодно врагам?

– А ваши, – он решил не отвечать, потянуть время. – Ваши что говорят?

– Наши? – старик задумался. – Нашим выгодно. За Хребтом нефть.

– У вас что, запасы кончаются?

– Кончаются. Вот именно. – Судя по выражению глаз, старик говорил о чем-то другом, по отношению к чему нефть, природный газ и связанные с их добычей выгоды – пустая отговорка. – Я полагаю, у вашего режима тоже.

Глядя на пергаментную кожу, зерненую мелкими старческими бородавками, он жалел, что ввязался в этот разговор вместо того, чтобы сразу поставить старика на место: «Это у вас режим. А у нас…» – но правильное слово ускользало.

– Нет. Это невозможно.

– Почему-у? – старик сложил губы трубочкой, как капризный ребенок.

«Смеется надо мной, что ли?»

– Ну как – почему? Разные политические системы. Ему понравился свой ответ: простой и ясный.

«Теперь отстанет».

Но старик потянулся за очками:

– Эка невидаль! А до войны – одинаковые? – будто довоенное прошлое, куда отец сестер призвал его обратиться, требовало специальной сверхсильной оптики.

Вооружив глаза, старик, казалось, обрел силы. Из солдата-призывника (как эти двое на выцветшей фотографии, на которую он невольно поглядывал) превратился в решительного и зрелого командира:

– Бог с ними, с поставками полезных ископаемых! И даже с зерном, хотя тоже гнали эшелонами…