Когда случалось проходить по родной ленинградской площади, ломал голову: а этот? Тоже смотрел бы в пустоту? Или бы сорвался, погребая врагов под своими обломками? Как Гастелло, советский герой-летчик, который направил охваченный пламенем самолет на скопление вражеских автомашин и цистерн с бензином. Между прочим, немец по отцу…

Для начала выбрал два томика на пробу: «Стань счастливым, или Как переменить судьбу» и «Я – душа офиса. Как заставить коллег пахать на тебя». Но полистав, брезгливо захлопнул: пусть сами это читают, искупают свои исторические грехи.

С конспиративной точки зрения книжный магазин оказался идеальным местом. Множество читателей коротали здесь свободное время. Некоторые примелькались до такой степени, что тянуло поздороваться. В особенности высокий парень, на вид вполне интеллигентный. Сидел в самом дальнем углу. Цепкий взгляд, которым парень (обычно погруженный в книгу) время от времени обводил зал, вызывал тревожные подозрения: «А вдруг не просто так? Вдруг он за мной следит».

Но убедил себя: обыкновенный невроз оперативников. Особый психологический эффект (Геннадий Лукич называл: «видимые признаки повсюду»), когда во всех и каждом подозреваешь наружных наблюдателей: в малых дозах весьма эффективное лекарство, держащее разведчика в тонусе. В больших – сущий яд, отравляющий жизнь.

Их знакомство состоялось не в читальном зале, а в маленьком уютном кафе. В обеденное время он позволял себе покинуть пост ради чашечки кофе. Капучино (раньше и понятия не имел, что бывает такая вкуснотища) стоил здесь недорого, не сравнить с городскими ценами.

Поводом послужила ложечка, которую парень уронил, а он поднял.

– Позвольте представиться. Алексей. – И, опережая вопрос, к которому успел привыкнуть, добавил: – Из Советского Союза.

Его собеседник ничуть не удивился:

– Вернер, – и кивнул. Ему понравилась такая реакция. В отличие от других захребетников, встречает не по одежке.

Кстати, одет он был довольно несуразно. Темные вельветовые брюки, вытянутый свитер, особенно рукава, которые Вернер то и дело поддергивал, оголяя запястья. По-русски говорил довольно чисто, так что оставались сомнения: понятно, что не желтый, но вот синий или черный?.. Естественно, спрашивать не стал.

– Зачем вы это читаете? – Вернер бросил взгляд на книгу, которую листал его новый советский знакомый. На обложке, демонстрируя накачанный торс, красовался полуголый мужик. (Покраснев, он отложил поспешно.) – Это же… – Вернер поморщился. – Мюль. Нормальные книги наверху. Могу показать.

Они поднялись на второй этаж.

– Вам што милее: классика или современность? Он хотел сказать: современность, но Вернер уже подвел его к полке, где стояли советские классики. Пушкин, Достоевский, Толстой.

– Выбирайте, – и, усмехнувшись, ретировался.

Он смотрел разочарованно. «Наших я и дома могу», – но не хотелось показаться невежливым.

Вытянул красно-коричневый томик, открыл и прочел:

«Ну не-ет. Сами пусть читают». Поставил на стеллаж и сошел вниз, еще не зная, как к этому отнестись.

С одной стороны, первый абзац романа (в школьных сочинениях пишут «великого» – в свое время он прочел, но так и не понял, в чем тут особенное величие. Есть интересные места, особенно начало и конец, а середина затянута, не худо бы и подсократить) в переводе на нем-русский звучал уныло и убого, но, с другой стороны, нельзя не отдать должного переводчику, который передал подлинник близко к тексту, даже ухитрился сохранить ритм или тон, свойственный Достоевскому: читатель вроде него, знающий китайский, где один и тот же иероглиф, прочитанный разными тонами, может означать совершенно разные вещи, в состоянии это оценить.

На его осторожный вопрос Вернер ответил: те, кто предпочитает сов-русский, ходят не сюда, а в специальный магазин. Какое-то военное название, он не запомнил со слуха: не то «Дзот», не то «Окоп», где представлена как классика, так и современные авторы. Сам Вернер частенько туда захаживает.

– На Васильевском. Переулок Маргарет Браун.

Имя ему ни о чем не говорило. Но любезный парень вырвал лист из блокнота и начертил план: от метро по Среднему проспекту, свернуть направо – третий дом от угла.

– Буквально подвальчик. Типа, как в Мастере и Маргарите, – и, встретив его недоуменный взгляд, уточнил: – Алоизий Могарыч, тезка нашего дедушки, – судя по тонкой усмешке, отпустил шутку.

– Дедушка? – он переспросил, пытаясь распробовать ее соль.

– Фатер. Адольфа Алоизовича. Нашего дорогого и любимого, – Вернер кивнул на нишу, где в аккуратной золоченой рамке висел навязший в зубах жестокоусый портрет. – «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…» Круто – да?

Этого он тоже не понял. Счел за благо сменить тему:

– А Николай Островский там есть?

– Чо, известный писатель? – Вернер спросил тревожно и что-то записал в блокнот.

Сам парень отдавал предпочтение современным авторам. Выяснилось, что его новый знакомый – критик.

– Типа Латунский, – Вернер скептически поднял бровь. Видимо, намекал на местного литературного деятеля.

– Но вы… еще молодой.

– Нашли молодого! Тридцатник скоро стукнет…

Он хотел сказать, советские критики много старше. Но Вернер его не слушал, жаловался на жизнь: арбайтает в газете, ведет еженедельную колонку.

– Типа новинки из мира книг. А чо делать? Жрать-то охота…

– Понимаю, – он посочувствовал. – Цензура душит.

– Цензу-ура! – Вернер протянул мечтательно и, заложив страницу, объяснил: большинство текстов, которые приходится рецензировать, фуфло. Если и попадается что-нибудь более-менее стоящее, за неделю все равно не вникнуть:

– Сюжетец типа перескажешь и – в номер.

– Вы сотрудничаете с толстыми журналами? «Новый мир» или «Наш современник», – он назвал самые прогрессивные, которые сестра Люба читала от корки от корки.

– Скажите еще «Черный передел». Лабуда. Глянец. Особенно этот, как его… – Вернер пощелкал пальцами, но так и не вспомнив названия журнала, заговорил о кошмарной литературной ситуации, которая сложилась в России, в отличие от СССР, где живут и работают воистину глубокие и серьезные писатели, которых сам бог велел рецензировать.