Тук-тук-тук… – уже не колеса поезда, стучали чьи-то пальцы. – Думай, Алеша, думай, – пальцы постукивали, передавая шифровку. – Старик тебя провоцирует. Но ты не должен поддаваться.

«Как тогда?» – он отстучал коротко. Длинно нельзя, враги могут засечь, запеленговать передатчик. Но шеф его понял: перед войной фашистские спецслужбы тоже пытались внедрить дезинформацию, мол, Германия не собирается нападать на СССР.

На тебя вся надежда, Алеша. Будь бдителен. И помни. СССР – оплот мира. Не позволяй втянуть нас в новую войну.

Он не понял: с одной стороны, Геннадий Лукич говорил, что война не кончилась, с другой – не позволяй втянуть нас в новую войну. «Ничего, потом разберемся».

Хотел отстучать: «Я бдителен. Ничего им не позволю», – но сеанс связи уже закончился. Вот и хорошо, он подумал, значит – пора спать.

Ему снилась фотография. Будто это он. Там, рядом с другим парнем, с которым они наверняка знакомы, иначе зачем сниматься на общую память. «Как же его зовут?» Чтобы вспомнить, надо повернуть голову, но даже во сне он знал: это не фотография, а проверка на бдительность. Фашистские спецслужбы надеются втянуть нас в новую войну. Стоит пошевелиться, и вражеские войска вероломно нарушат границу. Значит, надо замереть, не отвечать на провокации. Таков приказ.

Опасность крылась в парне. Мало ли, отлучался, был в увольнении. Накануне, в субботу, в расположении части выступали заезжие артисты. Все ходили в клуб: и рядовые, и офицеры с семьями. «Надо ему сказать, предупредить». Пока они стоят вот так, рядом, ничего плохого не случится – ни с ними, ни с Ленинградом, ни с жарким запахом травы, ни с отчаянным стрекотанием кузнечиков, ни с кучевыми облаками, которые ползут по небу мирными овечьими стайками. Предупредить, но – как? Если шевельнуть губами, приказ командования будет нарушен.

Вдруг, не выдержав страшного напряжения, когда от тебя зависит будущее советского народа, сморгнул, и в тот же самый миг парень тоже отмер. Он почувствовал руку на плече, но не успел понять, кто из них двоих – сам он, моргнувший, или этот, другой, положивший на его плечо свою руку, – виновен в том, что мир взорвался, рассыпался глиняными комками вперемежку с осколками. Он лежал, припав к земле. По спине шарили чьи-то руки, цеплялись за гимнастерку…

Парень, накрывший его своим телом, силился что-то сказать, но не мог, только мычал. «Контузило… Его. Не меня… – но все равно разинул рот пошире, как учили на курсах, когда объясняли, как избежать последствий контузии. – Бежать, выбираться… – Парень стих, больше не тыкался ему в затылок. Обмирая под тяжестью накрывшей его плоти, он попытался выпростать руку, чтобы выползти – не то из себя, не то из-под мертвого. – Не дойти, зацепило», – внизу живота набухала боль…

Он вскрикнул и открыл глаза.

Но сон не кончился. За окном гремела война.

«Что это… наши? Бомбят?! Но здесь же – я! Надо что-то делать… Подать знак…» – лежал, онемев, чувствуя на себе тяжесть чужого тела…

– От подонки! Да заткнетесь вы наконец! – в соседней комнате крикнуло злым женским голосом. Он слышал, как хлопнула форточка, но чувствовал только жар. Чужие пальцы ломали ребра, жгли сквозь гимнастерку, подползали туда, где все горело и сочилось, но не болью, а неумолимо-сладостной судорогой…

Последняя взрывная волна – слабая, убегающая в небытие, – прокатилась по бедрам, но прежде, чем она замерла, он вспомнил. Отдал себе отчет в том, кто стоял рядом с ним в те последние предвоенные секунды: Ганс.

«Война все спишет, это ничего, никто не узнает… Тем более я никого не предавал, не отступал, не сотрудничал с фашистами, не сверкал в небеса фонариком…» – он ждал, когда вражеские бомбардировщики, сбросив груз чужой смерти, уйдут наконец на базу.

– Твари, а? Вечера им мало. Ночью бабахают! Он скинул с головы одеяло, будто выбрался из окопа. Призрак в белой ночной рубахе стоял в дверях:

– Тока уснула – и на тебе. У вас чо, тоже так шмаляют?

– Кто? – он спросил хрипло, еще не придя в себя.

– Да эти, пиротехники хреновы. От живут! Разбогатели, деньги на ветер. Мало им госсалюта. Я чо пришла-то. Напугался? – она обращалась к нему нежно, как к маленькому. – Праздник. День люфтваффе. Ты не бойся, спи, спи…

«Люфтваффе… Пиро… техники… – Оконные стекла дрожали, празднуя мелкого труса. – Не война… – он ежился под одеялом, радуясь, но одновременно ужасаясь. – Но это же так, во сне. Мало ли, что может присниться…» – сладость сонного сражения, преступная, противоречащая всем его жизненным принципам, побежала волной по коже, вздыбив тонкие волоски.

И если бы только волоски. Спасаясь от того, что сейчас неминуемо случится, он повернулся на живот, рывком, словно вжался в родную землю. Но земля не помогла.

I

Не поддаваться на провокации. Но и мямлить, как он мямлил вчера, – нельзя. «Следует крепить линию обороны. Запасаться железобетонными фактами. Для этого мне нужна консультация специалиста, – так, шаг за шагом, словно разведчик, уходящий по первопутку в расположение противника, он обосновывал настоятельную необходимость своей встречи с Гансом. – Надо его найти. Но как?»

Проще всего подкараулить на факультете. «А с другой стороны, – обдумывая промежуточный этап операции, он взвешивал все за и против: – не дай бог, напорюсь на Шварца. Привяжется: что случилось, почему вы не уехали?..»

По счастью, вспомнил: книжный магазин. Тот самый, напротив Гостиного двора рядом с кондитерской «Север».

Если не считать названия (в Петербурге знаменитая кондитерская называется «Норд»), всё оказалось в точности как рассказывал Ганс. Магазин пришелся кстати во всех отношениях: дома торчать не хотелось, особенно теперь, когда у племянника начались предпраздничные каникулы, которые Ральф проводил на кровати. Сестра злилась: «Видал, пожрет и заляжет!» Его тоже удивляла такая жизненная позиция. Здоровый парень, нет бы сходить куда-нибудь. А то напялит наушники и лежит лежмя.

На курсах учили: сперва надо осмотреться. Он побродил по залам. На всякий случай заглянул в кафе. На беглый взгляд ничего подозрительного не обнаружилось: читают, разговаривают, кофе пьют.

Первое правило наружного наблюдения: держать под контролем дверь. В качестве прикрытия он выбрал стеллаж со словарями.

Ганс не появлялся. Сперва это не слишком беспокоило: «Да куда он денется! Придет». На третий день, сделав для себя ряд интересных открытий, касающихся местного языка, приступил к книгам. На полках, маня и притягивая взгляд яркими обложками, стояли десятки тысяч томов. Приходилось признать: в России полиграфическое дело поставлено на самую широкую ногу, впору позавидовать захребетникам. «А ведь еще совсем недавно…»

Он помнил те, книжные, костры. Костры, сложенные из книг, они потухли в начале пятидесятых, после смерти Иозефа Геббельса, тогдашнего Генсека НСРРП. Но сохранились документальные свидетельства. Он запомнил одну фотографию: Дворцовая площадь, Александрийский столп, люди в черном. Их лица размыты темнотой. Фокус наведен на Ангела: каменное лицо – безучастное, будто костер, полыхающий у подножья, его не касается. Что ему людские безумства!