– Чо, считать коммунистом? «Во дурак, нашел время», – но разозлиться снова не получилось. Тем более Ганс кивнул:

– Не бзди. Не брошу… Чай, не чужие… «Не чужие? Ну да… А – какие?» – в тишине, похожей на сердечный спазм, он обернулся к Гансу, чувствуя прилив нечаянной и невнятной нежности, размывающей все прежние понятия, на которые еще сегодня утром, за завтраком, он привычно полагался, искренне веря, что они если и не врожденны, то всосаны с молоком матери-отчизны.

«Что со мной?..» Близость, сильнее братства и родства, во всяком случае этого, сомнительного, с мифическими родственниками, в чей дом он теперь внедряется, побуждала к сущему безумию, на которое способен лишь тот, кто навеки изгнан из советского рая. Он прикусил щеку, боясь выдать острое желание: вложить в сухую пясть Ганса свою влажную ладонь… И – гори оно все вечным огнем!

Он вздрогнул, будто очнулся от обморока: поспешил облизать губы, на которых остался соленый привкус – но не сладкая слюна. Вскипевшая кровь.

«В кого я здесь превращаюсь… – воззвал к себе прежнему, тому, кто едва не погиб, ухнув в адскую воронку. – Да пошел этот Ганс подальше!» – подумал грубо, еще не до конца веря в свое спасение: как если бы тело, разорванное взрывом пехотной мины, собрали, как глину, по кускам и прилепили к прутьям арматуры.

Сквозь густые черные прутья виднелся сегмент двора. В глубине, за подворотней, перегороженной чугунными запертыми воротами, синела дощатая будка. В будке кто-то сидел.

– Может, позвать, крикнуть?

Но Ганс нажал на кнопку. Дырчатая пластина отозвалась громким шуршанием, будто малюсенький инженер, выдумавший это устройство, оторвал и смял кусочек чертежной кальки: мол, ходят тут, отвлекают от изобретательских дел, и, пробившись сквозь шершавые помехи, раздраженно выдохнул:

– Хто?

– В шестьдесят четвертую, – он ответил ясно и четко.

– Захады, – голос с тяжелым желтым акцентом. Ти-ти-ти, – чугунная калитка затинькала веселой птичкой.

Миновав подворотню, они вошли во двор, вымощенный аккуратной сероватой плиткой. Еще одно отличие – балконы, пустые, не заваленные хламом.

Пока он оглядывался и сравнивал, желтый, несущий службу в караульной будке, распахнул узкое оконце:

– Туда идыте. – Оттопыренный большой палец указывал на вторую подворотню.

Волоча грохочущий по плиткам чемодан, он выхватил взглядом свое окно. Будто еще не поздно скрыться в родных коммунальных дебрях, где даже соседи роднее и ближе этих, неведомых, кого ему зачем-то навязывают, выдавая за родственников; закрыться в комнате, где на подоконнике, знакомом до последней выбоинки, ветвится денежное дерево, разросшееся за последний год. Сестра Вера сказала: хорошая примета. Вспомнив пухлый конверт, полученный от Ганса, подумал: «Надо же, и вправду к деньгам…»

Второй двор встретил их обшарпанными стенами в сизых застарелых потеках. Разбитым, весь в каких-то ямах, асфальтом. И косым – над единственной парадной – козырьком.

Справа виднелись гаражи. Аккуратные, не чета дощатому разнобою ленинградских сараев. Пока не пустили центральное отопление, в них хранились дрова. У каждой семьи своя отдельная клетушка, многие этим пользовались, держали кур, а многодетные из четырнадцатой квартиры даже свинью. Пока управдом (развели, понимаешь, антисанитарию) не вызвал участкового. Мать все-таки успела. Купила кусок – большой, килограмма на полтора. Парную свинину он попробовал в первый раз, прежде ели солонину. Мать сравнивала с американской тушенкой, которую он уже не застал, говорила: хорошая, но больно постная. Наша вкуснее. С жирком. И на хлеб намазать, и в макароны, и картошку на ней пожарить: не сравнишь, когда на комбижире.

Он поднял глаза. Кроме сарайной клетушки, каждой семье полагался кусочек чердака. Когда подрос, помогал матери таскать тазы. «Эти, из тридцать первой, снова веревки наши завесили…» Сперва удивлялся: и как это она определяет? Неужто помнит наизусть соседское белье, чужие пододеяльники и наволочки (после войны в лучшем случае простыни – это уж потом разжились) – решительно сдергивала со своих вероломно завешенных веревок, складывала стопочкой, грозясь в следующий раз бросить прямо в грязь. А пусть перестирывают, впредь неповадно будет…

Ганс нажимал на кнопки – еще одно электронное устройство, только теперь на двери.

– Хто? – раздраженный женский голос вогнал его в ступор: а правда, кто?

Оглянувшись на Ганса, – тот кивал ободряюще – ответил лаконично:

– Руско. Алексей Руско.

После этих слов железная дверь запела иначе.

– Но пасаран, – Ганс дернул сжатым кулаком. «А этаж-то какой? – но тяжелая створка уже захлопнулась – точно крышка саркофага, отвечая его темным мыслям, которые жгли изнутри: – Не ждет. Караулит, чтобы я не сбежал». Ганс – его личный заградотряд.

С этими злыми подозрениями одолел первый лестничный марш, попутно отметив: ни мочи, ни коммунальной вони. Но, конечно, не так, как расписывал Малышев Олег, – и стены довольно обшарпанные, и окурок вон валяется…

Хотел поехать на лифте, но передумал: «Подумаешь, лифт! У нас тоже есть», – в памяти всплыла густая сетка, провисшие под собственной тяжестью двери: чтобы открыть, надо хорошенько отжать и дернуть. Кряхтит, но работает отлично, ни разу не застрял.

Навстречу спускались мужики. Пятеро или шестеро – валили крепкой спаянной ватагой, волоча за собой куски неровных, точно обгрызенных досок. Он посторонился, чтобы освободить дорогу. Но они замерли, прижавшись к стене.

Пытаясь найти выход из глупого положения, он сделал короткий жест: давайте, давайте же, проходите. Но они будто вдавились в штукатурку.

И тут словно всплыло:

– Шнель! Шнель! Цурюк!

«Откуда?!» – и сам испугался, хотя ясно: из фильма про советских пленных. Как оказалось, это все еще работает: зловещие фигуры – «Ну какие зловещие! Обыкновенные ремонтники…» – выступили из стены ожившим античным горельефом и двинулись вниз.

Дождавшись подтверждающего удара нижней железной двери, он продолжил путь.

Дверь в шестьдесят четвертую квартиру была распахнута настежь.

– У меня чо, отпуск резиновый? К завтрему! Поял, чо сказала? – визгливому женскому голосу неуверенно возражал мужской, сумрачный и бубнящий, отступал, распирая плечами широкий дверной косяк. Кряжистый дядька в ватнике – не иначе бригадир тех, попавшихся навстречу, – постоял на площадке, будто надеясь еще что-нибудь услышать. Но так ничего и не дождавшись, ссутулил спину и двинулся по лестнице вниз.

Он думал: войти, сделав вид, что не застал отвратительных криков, унижающих человеческое достоинство ремонтных рабочих, или все-таки подождать?

«Дверь-то открыта. Рано или поздно кто-нибудь да выглянет…»

– От уроды желтые! Все ноги переломашь! – из квартиры слышался женский голос, чужой, но смутно знакомый. Голос приближался.