Эбнер достал бумажник и вынул несколько купюр.

– Но мы… – он оглянулся на Ганса, – договаривались…

– Со мной? – Эбнер вложил деньги в маленький кожаный складень. – Купишь чо-нить. Не знаю, родителям, – и кивнул официанту.

Ага, и денежки сохранил… – внутренний голосок хихикал, хоронясь между слежалыми кисточками.

«При чем здесь?! – он возмутился. – Я хотел заплатить. Эбнер сам».

Хи-хи, ясно, сам… Вот только интересно, что он за это попросит?

Хотел ответить: пусть просит. Плевать мне на его просьбы.

Но бритоголовые, сидевшие за соседним столом, вдруг вскочили и, выбросив вперед и вверх правые руки, рявкнули:

– Зиг хайль! Губы Эбнера сложились в усмешку отвращения, Эбнер что-то сказал по-немецки, он разобрал только: «Русише швайне». Ганс густо покраснел. Один Колман безмятежно допивал кофе, будто ад, сидящий за соседним столиком, никак его не касался.

«Додик вонючий! – тонкая ядовитая струйка вливалась в самое сердце. – Рано или поздно допрыгается, донесут. Если уже не донесли… – и засопел разочарованно, вспомнив: даже в этом случае Колману ничто не угрожает, по закону о неприкасаемости. – Жаль, к нам его нельзя. На нашу советскую зону. Уж там бы узнал – что почем…»

Он-то надеялся, что их подвезут, но Эбнер кивнул на прощание и отбыл. Колман – с ним.

Из трамвая они с Гансом вышли порознь. «Какого черта он за мной шляется!» Теперь, зная цену им всем, он надеялся, что хоть в вестибюле отвяжется, но Ганс сказал чужим деревянным голосом:

– Машинка. Вопщем, надо забрать.

«Дойдем, узнаешь у меня! И в общем, и в частности, – шагая вверх по лестнице, он предвкушал, копя драгоценные капли злобы, подлинной, рождавшейся в кишечнике или глубже, в темных желчных протоках. – Будет тебе! И совместная борьба с международным еврейством, и формы дегенерации. И тесное сотрудничество, и добрососедские отношения, и общие разведывательные операции…»

Если бы в эти последние минуты кто-то, к примеру московский парень, ночующий у родственников, шепнул ему: тише, тише, геополитика сложнее, чем нам, простым смертным, кажется, возможно, он бы и удержался. Но кроме него и Ганса в темной комнате никого не было.

– Ты хоть знаешь, чьи там фотографии?! А вещи? Чемоданы. Евреев, которых вы уничтожили! Морду вам набить, фашистам, – он выдохся и затих, будто вырвало наконец горькой интернациональной злобой.

– Все сказал? – Ганс усмехнулся, пошарил в сумке и зажег настольную лампу. – На. Это – тебе.

Странно, но даже эта откровенная насмешка не насторожила.

Он просто протянул руку:

– Мне? В конверте оказалась записка. Он развернул, и в этот же самый миг за стеной, в соседней комнате, заиграла бравурная музыка.

– Адрес, – Ганс пожал плечами. – Твоих родственников, – и прежде, чем он узнал мелодию предвоенной песни:

добавил тихо и буднично:

– Привет от Геннадия Лукича.

I

Весточка с Родины – на этот раз несомненная. Одним, но безусловно могучим авиаударом она разбомбила маленький областной город его смутных логических построений, догадок, подозрений и далеко идущих выводов. Он бродил по руинам, но не мертвым, а, напротив, подвластным воле шефа, чье вмешательство все переменило. Эта – почти божественная – воля одним мановением построила другой, правильный городок, в котором посланником оказался не Лаврентий Ерусланович (даже стыдно, кого он принял за полномочного представителя своей великой Родины), а Ганс – майор-особист с энкаведешными петлицами (краповые, голубая выпушка – крепятся к шинели золотыми пуговицами). Уж если сравнивать, ставить по ранжиру, профессор Нагой – всего лишь полевой генерал, выполнявший спецзадание командования.

Белый квадрат окна вытягивало и плющило по осям симметрии, пока не свело в косой ромб жизненно важного для него вопроса: «А я-то теперь кто?..»

Самое неприятное, что ответить на этот вопрос мог исключительно Ганс. И ответ грозил ему новой бедой. «Наверняка ведь донес», – и про совместное предприятие, и про деньги, не говоря уж о сомнительных разговорах. Он смотрел мимо Ганса, стараясь унять страх, – с тем же успехом, с каким унимал бы кровь, которая бьет толчками из раны: сквозной, но задевшей кость.

Ясно одно: Ганс приставлен к нему с самого начала. Свести знакомство, войти в доверие, расположить к себе, выспросить, склонить к сомнительному делу и, наконец, дать полный и развернутый отчет.

– Ты понял? Их нашли. – Лицо Ганса белело как чистый лист: будто все слова и буквы отчета, отправленного по назначению, исчезли – как с той, первой записки: история не знает сослагательного наклонения…

– Кого? – он переспросил покорно, чувствуя себя ломтиком колбасы между двумя кусками хлеба. Эдаким бутербродом. Снизу – внутренняя наружка. Сверху Ганс.

Вот только где те челюсти, что его сжуют?

– Родичей твоих! Круто, а? – в глазах Ганса посверкивали искорки дружелюбия, будто и не агент наблюдения и оперативной связи. Просто друг.

«Родичи… – Точно бесплотные призраки, ему явились мать и сестры: Люба и Вера. Встали у окна. – Неужели их привезли?»

Даже в этом смятенном состоянии он понимал: мама и Люба – еще куда ни шло. Но Вера? Веру задействовать не могли. Ее муж – профессиональный комсомолец. Геннадий Лукич их терпеть не может, однажды прямо сказал, предупредил: комса – самая гниль, ни совести, ни идеалов. «Вырастили достойную смену! – Шеф чертыхнулся. – Только и ждут, когда мы, старики, ослабнем». С зятем он вел себя осторожно.

«А, – он смотрел на Ганса, – с ним?»

Торопливо, боясь запамятовать что-нибудь критически важное, иными словами, опасное и лишнее, перебирал все, о чем в эти дни говорили: Любина шуба, коммуналка – ну, это ерунда; поезд – хорошо хоть не особенно восторгался, просто подтвердил: да, хороший, современный; архивы – тема сомнительная, но сам-то он больше слушал да помалкивал. Про архивы говорил Ганс.

– Что их искать? Они всегда дома. Когда не на работе.

– Ты чо, не въехал? Сам сказал, все погибли. А они – вона где, – Ганс ткнул пальцем в письмо-бумажку с Родины, о которой он отчасти забыл, выпустил из виду. – Отъезд отменяется. Ты остаешься. Поселишься у них.

Судя по всему, ожидал от него вспышки радости по вновь обретенным родственникам, но он уже успел овладеть собой. Расправил лицо, как мятый лист, – не считаешь ни слова, ни мысли, даже самый короткий промельк. Только пустая улыбка. С расчетом на то, чтобы скрыть неуместную радость, проступившую из-под слоя патриотизма, толстого, как вечная мерзлота его родной Сибири: «Ура. Остаюсь».