«Ох…» – он поднял глаза и остолбенел: это же самое слово чернело островерхими готическими буквами – вывеской над дверью, к которой подошли.

Даже дернул Ганса за рукав, будто ущипнул: а вдруг не наяву, а во сне?

Но Ганс, криво усмехнувшись, махнул рукой. Дескать, не дрейфь, заходи.

Он зашел, осторожно оглядываясь, будто и впрямь ожидая найти зримые подтверждения черной нацистской скорописи: стоптанную обувь, детские эмалированные горшочки, слежалые пряди женских волос, фанерные чемоданы, подписанные именами, которые давным-давно стали пеплом и прахом, очки, которым больше не сидеть на носу. Воображение рисовало ограду под током. Над колючей проволокой высились косые столбы – будто головы, склонившиеся перед неизбежной рациональностью насильственной смерти…

Но вместо криков капо, сгоняющих на аппель-плац живые скелеты, внутри играла тихая музыка и стоял приятный полумрак. Столики покрывали плюшевые скатерти в мелких кисточках по окоему. Впереди, за барной стойкой, торчал белокурый парень – натирал рюмки и фужеры отрешенно, но с такой бешеной внутренней отдачей, что невольно подумалось: «Бестия!»

Из кухни тянуло жареным чесноком.

Ганс разговаривал с официантом, дежурящим при входе за конторкой. Что-то втолковывал по-немецки.

Если он понял правильно, столик был заказан на четверых. «Нас трое – а кто четвертый? – гадал, пряча глаза в землю, стараясь не глядеть на дома: явив свое истинное лицо, фасады больше не прикидывались родными, с кем можно говорить по-человечески, а не так, сквозь зубы: – Ну и черт с вами, называйтесь как хотите. Я все равно уезжаю…»

Расстались на трамвайной остановке. Он полагал, что Ганс свернет к метро, но тот двинулся в противоположную сторону, видно, ловить маршрутку. Мельком подумалось: «Интересно, куда это он?» Но, сказать по правде, было все равно.

Предвкушая минуты сосредоточенного одиночества, он пытался собрать впечатления, достойные дневниковой записи, но, доехав до общежития, осознал, что совсем разбит. «Часок подремлю, потом схожу пообедаю…» – вытянулся на кровати, подложив под голову согнутый локоть.

Ему навстречу шла женщина. В руке она держала ключ от чугунной калитки и что-то кричала беззвучно, обращаясь к дворнику: ширококостый мужик, не похожий на человека – некто иной породы, приближался к воротам из самых глубин проходного двора. «Вон! Вон!» – женщина с пыльным лицом, не поймешь, не то указывала, не то кого-то гнала. Но дворник ее понял: «Попался, жиденыш! – грозил страшным жилистым кулаком. – Ужо тебе!» Растопыривал рачьи клешни.

Он был уверен, что видит их со стороны: и женщину, стерегущую запертую калитку, и кряжистого дворника, и мальчишку лет десяти, – но в следующий миг оказалось: не мальчишка, а сам он – маленький еврей, за спиной которого шевелятся ожившие отбросы человеческой жизнедеятельности, набухают в мусорных баках. Он чувствовал их тлетворную вонь.

Но не боялся. Даже ждал со странным любопытством: все закончится, скоро; в самый последний момент, когда к нему потянутся ракообразные крючья, он успеет крикнуть: «Я – не еврей! Я русский!» – и невыносимая вонь развеется…

Но развеялась не вонь, а сон. Стыдный для советского человека-интернационалиста, который даже во сне не имеет права такое выкрикивать.

Приподнявшись на локте, он моргал слипшимися ресницами, уверяя себя в том, что случилось сонное недоразумение. Наяву он спас бы этого мальчишку: «Как наш советский солдат».

Скорей всего, именно грех антиинтернационализма, в который он впал совсем нечаянно, упрочил решимость: свою будущую невесту он отыскал на другой день. Не упомянув о главном, предложил отметить окончание конференции в каком-нибудь кафе.

– Завтра? Морген? – В темных раскосых глазах стояла равнодушная пустота.

– Сегодня я не могу, надо навестить, – отчего-то соврал, – родственников.

– У тя чо, родственники? – глаза колыхнулись: – Черные?

– Да нет, а почему… разве… – пустота, перелившаяся из раскосых глаз прямо в его сердце, дрожала точно замерзший на балконе студень, отзываясь на стук ее тонких предательских каблучков.

С Гансом они встретились у метро. Как это часто бывает в чужом городе, он не рассчитал времени, подъехал раньше. Пытаясь отрешиться от неприятных мыслей (черт с ней, с Юльгизой, ушла и ушла, не больно-то и хотелось. Что действительно томило – очередная невстреча с профессором, хотя специально приехал за полчаса до начала, честно обошел аудитории, на всякий случай даже заглянул в университетский двор), – он вглядывался в лица пассажиров, валивших густым потоком из стеклянных дверей.

Но Ганс явился совсем с другой стороны:

– Бабосы не забыл?

Даже слегка обиделся: «Вообще-то, мог бы и поздороваться», – но ощупал внутренний карман, так, на всякий случай, попутно отметив, что Ганс успел перемениться: во-первых, подстригся – коротко, чуть ни под ноль. – «Тоже мне, солдат-новобранец», – во-вторых, надел брюки в тонкую полоску – вместо привычных синих джинсов.

– Голова не мерзнет? – поинтересовался с ехидцей.

– Штилле идем, не спешим, – Ганс заметно нервничал, будто не в ресторан собрались, а на какой-нибудь экзамен – мутный, вроде Политэкономии социализма или Истории КПСС.

Между тем постепенно темнело. Он шел, не узнавая окрестностей, расцвеченных электричеством вывесок. Втайне надеясь, что не узнает и той самой подворотни – из постыдного сна.

Но узнал – лишний раз убедившись: нет ни ракообразного дворника, ни его пыльной помощницы, ни отпрыска еврейского семейства (может, даже сына тети Гиси. Хотя вряд ли, их семья жила у Исаакиевской площади – отсюда далеко, совсем другой район).

Собственно, мусорных баков тоже не было. У стены (где его воображение разыграло нелепую сценку, соединив смерть с мусором, – он понял, откуда кинорежиссер его сна почерпнул идею: мусорный мешок, тот самый, упавший на рельсы, который он принял за человеческие останки) – стоял диван. Огромный, старинного вида. Вдоль спинки (да уж какая там спинка – спинища) змеилась кривая трещина, будто всадник, буденновец, рубанул саблей – от валика до валика, на всем скаку. Из прорех, вывернутых наружу, как мягкие человеческие ткани лезли клочья поролона и желтоватой свалявшейся ваты. Ускоряя шаги, он попрощался с белогвардейцем, павшим в квартирных боях…

– Куды рванул!

– Но мы же… – чудовищная вывеска светилась на ближайшем фасаде. В двух шагах.

– Не подъехал ищо. Тут стоим, ждем. Он поднял глаза: господи, да с чего он взял! Нету этого. Вчера просто ошибся, обознался с чужими буквами. Потому что смотрел не прямо, а сбоку. Он поскреб по сусекам, собирая школьные запасы немецкого. Тоже, конечно, не фунт изюма, но все-таки не frei…

– Вон он. Пошли. Фары погасли, обратившись в пустые глазницы.

Эбнер с каким-то парнем попугайского вида вышли из черной машины и направились к двери, над которой горела не такая уж страшная вывеска: «JUDENFRЕMD» [3].