и пока с зубами. Его одежда – обветшалая, неопрятная хотя Саша не сомневалась, что старушка старалась за ней следить выдавала их положение и образ жизни.

Наверное, мать и нездоровый сын так всю жизнь вместе и прожили и жили они в нужде Дома тихо готовили, читали, смотрели телевизор, тихо, за ручку гуляли. Далеко почти не выходили. Изредка ездили по делам. Как сейчас. Старушка его успокаивала, ровно, сдержанно, а на лице мужчины – таком сморщенном, старом, детском лице одновременно читались и раздражение, и ужас. Ему что-то не нравилось, он все порывался рваными, сложно-скованными движениями встать и куда-то прочь из вагона уйти. Мать не давала. Терпеливо говорила и говорила наверное уговаривала вести себя спокойнее, гладила по руке. Может, боялась, что раскричится.

А может хоть бы! Саше все это показалось.

Она вышла на своей станции, хотела обернуться, но не стала. И думала, как люди выглядят со стороны и как ощущают себя, ведь все же неизбежно повзрослеют и постареют. Но неужели, неужели и я однажды, я тоже? Но как это понять, ведь она ведь мы в основном не видим, мы себя слышим, слышим тот истинный мыслеголос, а потом лишь обличаем, формуем его в социальную оболочку.

снаружи

Однажды снаружи кто-то скажет, позовет, обозначит: тетка, а еще позже: старуха.

но… кто тут тетка, кто тут старуха – разведет руками Саша

тут же я, тут, внутри только я одна

Снег летел хлопьями, и надо бы закутаться получше, спрятать лицо в шарф, но ей, оцепенелой и задумчивой, нравилось прикосновение этого холодного и мокрого, оставляющего тонкую корочку на щеках, белую память в волосах.

снег красивый, вот и зима пришла, а какая природа, хоть и холодно, но какая природа

Вспомнились летние закаты, летние запахи, летние обнищавшие обещания. О чем я думаю, – подумала Саша, – боже, о чем я постоянно думаю. О деньгах, о лекарствах, о Дане, о работе и деньгах, об усталости, в которой сложно любить, о том, что бы приготовить и поесть, а потом, конечно, снова возвращаюсь к деньгам.

Ни остановиться, ни ощутить, ни вобрать – ни дольки красоты. А тут такая леденелая сверкающая жизнь. И даже от усталости нет никакого желания останавливаться и вбирать. Лишь бы пережить день, лишь бы немного отдохнуть и улыбнуться. Но надо обслужить сначала тело: и теплом – домом, и едой.

Но она же, сопротивлялась Саша, поднимаясь на свой этаж, вероятно, больше, чем руки-ноги, половые органы и желудок. Она же человек, человек.

– Как встреча? – спросил Дима, едва она зашла в прихожую. – Я как чувствовал, кофе поставил. Работать с мелким вообще невозможно, конеч…

Пахло прекрасно. От запаха или общей эмоциональной переполненности боль зашелестела и выбралась-таки наружу.

– Дима, я так устала, Дима, – Саша села прямо в пуховике на комод, закрыла лицо руками и мгновенно громко зарыдала. – Дима, я больше не могу, Дима. Когда это кончится, я уже, я…

Она начала задыхаться, туда-сюда задергала застежку пуховика, пытаясь освободиться и задышать. Где-то в комнате заплакал Даня. Дима резко, в два движения, сдернул шарф, рванул молнию вниз и крепко обнял, сжал двумя руками ее дергающуюся голову.

– Все, все, все, успокойся, – прошептал на ухо, поглаживая по голове. – Ты устала, моя маленькая, устала. Пойдем, я помогу тебе. Давай, разувайся. Только тихо, не пугай Даню, он мне и так уже устроил.

Он уложил ее в горячую ванну. Заставил выпить рюмку коньяка. Там, в почти кипящей воде, плакать уже не хотелось, напряженно-спокойно Саша смотрела в стену. Пыталась раздышаться. А потом глухо попросила:

– Принеси мне Даню, он тоже покупается.

Они плавали теперь вдвоем, и она, посматривая в красивые глаза сына, мало-помалу успокаивалась и даже сквозь тягостную пелену смогла поулыбаться ребенку. Дима заглянул проверить их.

– Дим, спасибо, работай спокойно, я с Даней побуду. Все уже в порядке.

– Точно? Хорошо, а то у меня аврал, за день накопилось. Ну давай, вечером еще посидим.

Полдня до вечера пролетели быстро. Саша приготовила на всех обед; дала Дане лекарство, все больше радуясь, как тает последняя пачка. Постепенная отмена препаратов шла успешно, приступов не наблюдалось. Они с мальчиком сходили погулять, но от нервной усталости она задыхалась на каждом шагу. Наконец Даня уснул на ночь, а Саша просто лежала, не находя сил смотреть или читать, а тем более работать.

Дима закончил дела и пришел к ней в постель. Еще было не поздно, немногим больше десяти.

– Хочешь, закажу роллы?

– Нет, ничего не хочу.

Он знал, что надо Сашу утешить, понежить, попытаться расслабить. Предложил ночной массаж, который, разумеется, медленно перетек бы в секс. Но ей не хотелось, чтобы тело двигали, переворачивали. Можно просто молчаливо поддержать. А массаж – хорошо. От массажа не отказалась.

И лежала, и радовалась, что лежит на кровати, почти не думает о старушке и ее сыне. Не сопоставляет, не сравнивает. Но здесь, в комнате, она не присутствовала. Думала о своем, почти засыпала, не желала замечать того, что сзади делал этот мужчина.

Ее липкое от масла тело возбуждало Диму. Он проводил руками по плечам и спине, доходил до копчика и спускался ниже – еще на пару пальцев. Раньше Сашино тело дало бы туда, к его пальцам, импульс. Напряглось, набухло под его вниманием, отреагировало и жаром, и гладким тугим узнаванием. Но сегодня мозг – человеческий мозг – командовать телу и нервным окончаниям не давал. Ее межножье было мягким, и Дима вроде трогал ее не резко, но как-то мельком, невнимательно. Лег на ее блестящую спину, завел руки под грудь и задышал, задышал так плотно, что Саша вздрогнула. От жалости несовпадения их желаний, от колкой душащей боли не-любви, или да-любви, но не такой, не такой, как надо.

Когда он, прошуршав упаковкой, вошел, уверенными, отточенными движениями, придерживая масляными руками ее бедра, то она тихо сказала не надо, сухо

Но сказала так, чтобы он не расслышал.

В глазах совсем пересохло.

Он вскоре уснул, а она размышляла. Пыталась понять, почему Дима так ее взял, лишь на несколько минут, но не смог кончить и, пробормотав про усталость, скатился на свою половину кровати и отвернулся. При всей своей чувствительности он больше ее не чувствовал.

Наверное, ему нужна была просто Саша. Легкая, веселая, сексуально заряженная. Но такой Саши больше не было да и не было уже давно теперь была Саша сложная, слитая, слепленная из разных ролей. Но Саша-Саша включая множество ролей и Саша-мама считались разными личностями.

Кто она, эта Саша-Саша, а кто Саша-мама? Как они встречались, переплетались, что образовывали? Разве она сама могла выйти из тела и рассудить? Ей, конечно, хотелось упростить, что вот она с Даней – мама, со взрослыми – Саша. Но если она тащила даже крохи мамского поведения в их с Димой любовные отношения, то это было существенно. Но и как было от этого избавиться, как?

Упала снова в ту ночь, когда всплыла несоизмеримо невыносимая догадка о счастливом и если не беззаботном, то малозаботном человеке, Диме. Еще тогда всколыхнулось противное: он не сможет ее понять никогда-никогда

Она лежала и не могла уснуть, все смотрела в темный потолок, а где-то там сыпался песок, но веки не закрывались, мышцы не двигались. В ушах нарастала тревожная тишина, молчаливая гроза, а песчинки сыпались, сыпались и насыпали печальное, но грустное осознание сложившегося бытия.

Да. Ее можно было полюбить и раньше. И сейчас, наверное, тоже можно, вместе с Даней. И для этого вот упрощения она каждый раз себя долепливала, давала Диме облегченную, уже просеянную от проблем, разряженную версию. Иногда что-то объективное, фактическое выскакивало, но мыслей останавливать, очищать, обеззараживать абсолютно все – не было.

зачем тогда нужны эти отношения, в которых сам мужчина усиленно сближался, сближался и наконец сблизился?

Но, может, она была неправа. Может, была неправа, уже когда Дима узнал о Даниле, а она спросила его: «Ты хочешь уйти?» А он уйти, наверное, хотел уйти он имел право но после этих слов сделать этого, конечно, не мог.

«Мыслю через песок, – подумала Саша, – тону. Терплю, краснею, переживаю боль. А зачем, зачем?»

я не желудок, я песочные глаза, – прошептала она

и как же хочется скорее