моих законов было бы: пусть каждый будет тем, что он есть на самом деле. Пусть каждый говорит и действует так, как думает, как велит ему его сердце. Тогда не увидела бы ты боле нигде шелухи пустых комплиментов, люди не проводили бы по полдня за беседой, не сказавши ни единого сердечного слова, добры и благородны стали бы они, ибо им не надо было, не хотелось бы казаться добрыми и благородными; вот тогда-то и возникла бы настоящая дружба, где друзья любили друг друга до гроба, и, как я полагаю, и супружество стало бы лучше и лучше дети. Правдивость! <...>

<...> И мое величайшее желание: жить однажды в покое и уединении и писать книги, не голодая при этом.

№ 50. НОЙФЕРУ[228]

[Тюбинген, после пасхальных каникул (8 апреля) 1792 г.]

Быть бы мне сейчас с тобой, брат души моей! А то сижу я один-одинешенек в моих мрачных стенах, и подсчитываю скудное свое достояние сердечных радостей, и восхищаюсь своей безропотностью. Ты и Прелестный Образ являетесь мне порой, в часы просветления. Но милых гостей встречает не очень-то приветливый хозяин. С моими надеждами я покончил, как я и решил. Поверь мне, что прекрасный цветок, пленивший и тебя, прекраснейший в венке земных радостей, никогда больше не расцветет для меня. Да, конечно, горько знать, что есть на свете такая красота и такое совершенство, а ты должен сказать своему сердцу, часто столь гордому: не тебе принадлежат они! Но не безумно ли и неблагодарно возжелать себе вечной радости, коль скоро тебе посчастливилось немножко порадоваться? Милый брат! Я утратил все свое мужество, поэтому хорошо, что я не желаю слишком многого. Я хватаюсь за все, о чем могу предположить, что оно даст мне забвенье, и всякий раз чувствую, что совсем разладился и не способен радоваться, подобно другим детям человеческим. И в тысячный раз подумал я, что, если б я был подле тебя, все стало бы вскоре иначе. Ты не можешь себе представить, как часто я с тоской вспоминаю те счастливые дни, когда мы жили здесь вместе. — Но не стану мучить тебя дальше своими ламентациями. Жизнь твоя так светла, что грех омрачать ее таким образом. Верго[229] вновь пробудил во мне воспоминание о моих кратких радостях. Как ребенок, радовался я милому греку. Каффро[230] имел здесь бурный успех. Я по этому поводу снова впал в хандру, однако же она не стоит того, чтобы распространяться о ней далее. До чего же нище выглядит иной раз внутри сердце человеческое.

В моем гимне Свободе я по небрежности добавил в одной строфе слово, которое там быть не должно:

Um der Güter, so die Seele füllen,

Um der angestammten Göttermacht,

Brüder, ach! um unsrer Liebe willen,

Rruder! Könige der Endlichkeit! erwacht!

Эти «Brüder» в последнем стихе дают два лишних слога. Скажи любезному доктору, пусть он их вычеркнет. Быть может, это стихотворение еще не вышло из печати. Для меня весьма существенно, чтобы такая грубая поэтическая ошибка не явилась на глаза публике.

Если ты посетишь своих друзей и подруг, то вспомни, как бы хорошо было бедному малому в Тюбингене, ежели б и он был там же, и передай им, как сможешь и как захочешь, мои приветы. Ноты я пришлю, как только их перепишут. И, вероятно, напишу при этом глупейшее письмо. Так, заодно. Она и без того вряд ли имеет обо мне лестное мнение. Я вел себя во все время так неловко. Когда я вспоминаю, как, прощаясь, забыл, что надо было предложить проводить ее, я готов разбить себе голову. Но, как уже сказано, я покончил с моими детскими надеждами. Потому и не должно меня огорчать, если она и расхохочется над хилым поэтом. Однако же для этого душа ее слишком нежна и добра. Богом клянусь, я буду чтить ее вечно! Благородство и тишина ее души довольно контрастируют с характерами здесь и в других местах, эти особы хотят повсюду быть замечены, и остроумны, и вечно б им резвиться. — Не правда ли, милый, я научился теперь писать длинные письма? С чего бы это? — Напиши и ты мне в точности, как обстоят твои дела. Может быть, это вдруг да и добавит света в моей темноте.

Твой

Гёльдерлин

Из № 51. СЕСТРЕ

[Тюбинген, 19/20 июня 1792 г.]

Милая Рика!

Не знаю, что в конечном счете получится из нашей переписки. В голове у меня носится столько разных мыслей, которыми я, к сожалению, не могу с тобой поделиться. Я думаю, это счастье и несчастье одинокой жизни, что все, что ты читаешь или сочиняешь, более занимает твою душу, и это, конечно, нехорошо, когда надо заняться чем-либо другим, потому что неурочные гости, мысли о прочитанном или написанном, загораживают дорогу тем, которые подходят к случаю.

Теперь уже скоро решится спор между Францией и австрияками[231]. <...>

<...> Поверь мне, милая сестра, дурные настанут для нас времена, если возьмут верх австрияки. Злоупотребления княжеской властью будут ужасны. Ты уж мне поверь! И молись за французов, защитников прав человека. <...>

№ 54. НОЙФЕРУ

[Тюбинген, между 14 сентября и началом осенних каникул 1792 г.]

Милый брат!

Вот тебе то письмо[232]. В голове моей и сердце еще так чудно от различных чувств и мыслей, посетивших меня, пока я его писал. С твоей стороны очень нехорошо, что ты именно сейчас предался мести и не отзываешься! Я читал недавно пророка Наума[233]; он сравнивает ассирийские крепости и цитадели с фиговыми деревьями, на которых плоды перезрели и сыплются прямо в рот, если их потрясти. И у меня хватило юмора тайно отнести это и к себе. Честное слово, милый брат! Я думаю, меня не следует особенно трясти — не то предстанет пред вами младое дерево нагим и с сухими ветвями. Здесь мне нет никакой радости. Почти каждую ночь сижу я в нашей старой келье, думаю о разных неприятностях прошедшего дня и рад, что он прошел! Поелику я не примиряюсь с дураками, то и они со мной не примиряются. А как повезло нашему другу Аутенриту![234] Право же, весьма прискорбно для живущих, когда такая добрая душа покидает их в расцвете