человека[259]. Моя любовь — это род человеческий, но, конечно, не тот испорченный, рабский, косный, с каким нам так часто приходится иметь дело почти на каждом шагу. Но я люблю то великое и прекрасное, что заложено и в испорченном человеке. Я люблю человеческий род будущих столетий. Ибо это моя священнейшая надежда, моя вера, дающая мне крепость и силу действовать, — что наши внуки будут лучше, чем мы, что когда-нибудь да придет Свобода и добродетель будет легче расцветать под согревающим священным светом свободы, нежели под ледовым панцирем деспотизма. Мы живем в такое время, где все работает на будущее. Эти ростки просвещения, эти тихие желания и стремления отдельных людей к формированию человеческого рода будут разрастаться и крепнуть и принесут прекрасные плоды. Вот, милый Карл, к чему сейчас обращено с любовью мое сердце. Это святая цель моих желаний и моей деятельности: пробудить в нашем времени спящие ростки, чтобы они принесли плод в будущем. Вот из-за этого, я думаю, так и получилось, что я теперь с меньшим теплом отношусь к отдельным людям. Я хотел бы действовать во имя Общего. Конечно, Общее не позволяет нам совсем пренебречь Отдельным, но все-таки мы уже не живем всей душой ради Отдельного, когда предметом наших желаний и стремлений становится Общее. И все же я могу еще быть другом своему другу, может быть, не таким нежным другом, как прежде, однако же другом верным и деятельным. О! Если бы мне найти такую душу, кто, как и я, стремился бы к той же цели, которая мне свята и дорога, дороже всего на свете. А эта цель, брат моего сердца, образование, совершенствование человеческою рода. Эта цель, которой мы за отведенное нам на земле время сможем достичь лишь неполно, но которая тем легче будет достигнута лучшими, чем мы, грядущими поколениями, если мы здесь в пределах наших возможностей подготовим ее достижение, — эта цель, милый Карл, живет, я знаю, но, может быть, не в столь ясной форме, и в твоей душе. Если ты хочешь в друзья меня, то пусть эта цель станет теми узами, что от сего часа свяжут наши сердца крепко, нерушимо, глубоко. О! Много на свете братьев, но мало братьев, связанных узами дружбы. Будь здоров. Тысяча сердечных приветов милой маме.

Твой

Фриц

Стихи Маттисона я дал почитать. Вот тебе кое-что другое[260]. Разговор маркиза Позы с Королем там — мое любимейшее место.

Из № 68. НОЙФЕРУ[261]

[Тюбинген, после 20 октября 1793 г.]

У меня в голове зима настала раньше, чем на дворе. День очень короткий. И тем длинней холодные ночи. Но я начал сочинять стихотворение про

— «подругу героев,

Железную Необходимость».

<...> неопределенность моего будущего положения никак не способствует созданию хорошего настроения.

ВАЛЬТЕРСХАУЗЕН, ЙЕНА, НЮРТИНГЕН

Из № 79. МАТЕРИ

Вальтерсхаузен, 20 апр. 1794 г.

<...> Я не видел нигде более прекрасной весны, чем здесь. А что в моем отечестве — так же ли благословенны поля? Я очень порадовался бы за моих дорогих швабов. <...>

Из № 80. БРАТУ

Вальтерсхаузен, 21 мая 1794 г.

<...> Ты знаешь, брат, как много значит, когда ты ничем не отвлекаешься. Тебе это счастье тоже дано. Пользуйся им! Если у тебя остается хоть один час в день для свободной деятельности ума, когда ты можешь удовлетворить свои насущнейшие и благороднейшие потребности, это очень много, во всяком случае достаточно, чтобы набраться сил и бодрости на прочее время.

Брат! Береги от уныния лучшую часть своего существа, не падай духом ни при каких обстоятельствах — ни при каких! <...>

Из № 83. НОЙФЕРУ

[Вальтерсхаузен, около 10—15 июля 1794 г.]

<...> Ты прав, перевод — целительная гимнастика для языка. Он становится замечательно гибким, когда ему приходится приспосабливаться к чуждой красоте и величию, а порою и к чуждым настроениям. <...> Язык есть орган нашей головы, нашего сердца, знак наших фантазий, наших идей: нам должен он повиноваться. Если же он слишком долго служил на чужбине, то, я думаю, стоит опасаться, что он уже никогда не будет совершенно чистым, свободным, сформированным только своим внутренним существом — и ничем другим, так — и не иначе — выражением нашего духа.

Из № 84. ГЕГЕЛЮ

Вальтерсхаузен, 10 июля 1794 г.

<...> Тебе все равно, если вокруг тебя суета и шум; мне же нужна тишина. <...>

Из № 86. БРАТУ

Вальтерсхаузен, 21 авг. 1794 г.

<...> И еще одно: сейчас необходимо сказать себе: будь благоразумен, не говори ничего, сколь бы правдиво оно ни было, если ты уверен, что это не ведет к достижению цели. Не приноси в жертву благоразумию свою совесть. Но будь благоразумен. Есть золотое изречение: «Не мечите бисер перед свиньями». И все, что ты делаешь, никогда не делай в пылу. Продумай все холодно. И тогда с пылом действуй! <...>

В последнее воскресенье был я на Глейхберге, что в часе пути от Рёмхильда поднимается над обширной равниной. К востоку от меня были Фихтельгебирге (на границе Франконии и Чехии), к западу — Рёнгебирге, составляющие границу между Франконией и Гессеном, к северу — Тюрингский лес, рубеж между Франконией и Тюрингией, а в сторону моей милой Швабии, на юго-запад — Штайгервальд до конца моего горизонта. Вот так было бы мне милей всего изучать географию обоих полушарий, если б это было возможно.

<...>

Что Робеспьер должен был сложить голову[262], кажется мне справедливым и, может быть, будет иметь добрые последствия. Пусть сначала придут к нам два ангела, Человечность и Мир, и тогда процветет то, что есть дело человечества! Аминь.

№ 87. НОЙФЕРУ[263]

Вальтерсхаузен, 25 авг. 94 г.

Ежели б я был в силах помочь тебе, друг души моей! Знает бог, я отдал бы за то жизнь. Радости как не бывало; посреди всего, что меня окружает, я только и думаю о твоем горе и не знаю, как мне его вынести; поправляйся хоть ты!

Милый мой! Ты должен и ты будешь стоек духом, что бы ни случилось.