№ 60. НОЙФЕРУ

[Тюбинген, 20 июля 1793 г.+ 2 дня или неделя]

Ты прав, брат моего сердца! Твой гений был со мною рядом во все эти дни. В самом деле, редко когда я чувствовал постоянство твоей любви ко мне с такой уверенностью и тихой радостью. Твой дух даже наделил меня на некоторое время твоей натурой, как я думаю. Я писал нашему Штойдлину о блаженных часах, которые мне иногда выдаются; будто бы твоя душа жила во мне. Твоя тишина, твоя прекрасная удовлетворенность, с которой ты взираешь на настоящее и будущее, на природу и на людей, — я также чувствовал их в себе. Но и твои смелые надежды, с которыми ты смотришь на нашу возвышенную цель, живут во мне. И еще я писал Штойдлину: ровное пламя Нойфера будет разгораться все ярче, когда, быть может, мой легко вспыхивающий огонь давно уже рассеется без следа; но это, пожалуй, и не пугает меня, по крайней мере в те божественные часы, когда я возвращаюсь из объятий всеодушевляющей Природы или из платановых рощ над Илисом[250], где я, расположившись вместе с учениками Платона, следил за полетом благородного мужа, бороздящего темные дали прамира, погружался вслед за ним — и душа замирала во мне — в глубины глубин, в отдаленнейшие области страны духов, где Душа Мира переливает свою жизнь в бесчисленные пульсы природы и куда эти излитые силы вновь собираются, завершив свой необозримый круг, или когда я, опьяненный Сократовым кубком и духом сократовской дружбы, внимал на пиру речам вдохновенных юношей, сладким пламенным словом прославлявших святую любовь, и балагур Аристофан отпускал там свои шуточки, а под конец сам Мастер, божественный Сократ в своей небесной мудрости наставляет их всех, что же такое любовь, — тогда, друг моего сердца, да, тогда уныние немного отступает от меня и я иногда думаю, что я все же смогу эту искорку ясного пламени, согревающего и озаряющего меня в такие мгновенья, вдунуть в мое создание, которым я сейчас живу и дышу, в моего Гипериона, и еще кое-что буду порой производить на свет, людям на радость.

Я скоро понял, что мои гимны вряд ли когда завоюют мне сердце среди той половины человечества, где сердца прекрасней, и это укрепило меня в намерении написать роман из греческой жизни. Поинтересуйся у своих благородных подруг, не думают ли они — судя по фрагменту, который посылаю я нынче нашему Штойдлину, — что мой Гиперион сможет когда-нибудь занять свое место среди тех героев, кои все же дают больше пищи нашему уму, нежели велеречивые странствующие рыцари. Особенно мне важно мнение особы, которую ты не называешь. Надеюсь, что последующее примирит ее и других с одним местом в тексте, где из груди Гипериона вырываются жестокие слова в адрес прекрасного пола. Скажи и ты свое мнение, милый брат! Угол зрения, под которым я хотел бы, чтобы был рассмотрен этот фрагмент Фрагмента, я изложил с утомительнейшей обстоятельностью в письме к Штойдлину. Я хотел, было, пересказать тебе из того самое существенное. Но времени остается в обрез. Ну хотя бы вот что. Фрагмент сей — более смесь случайных настроений, нежели продуманное развитие верно схваченного характера, ибо я оставляю пока в стороне мотивы этих мыслей и чувствований, и это потому, что мне более хотелось занять вкус читателя — картиной мыслей и чувствований (для эстетического наслаждения), нежели его разум — показом закономерного психологического развития. Но, естественно, в конце все должно свестись к характеру, а также к обстоятельствам, имевшим на него действие. Так ли это будет в моем романе[251], покажет дальнейшее.

Быть может, я выбрал наименее интересный отрывок. Впрочем, необходимые предпосылки, без коих последующее может быть воспринято еще менее, чем вся вторая книга без первой, еще не законченной, — эти необходимые предпосылки в нем также содержатся. — То, что ты так прекрасно сказал о terra incognita[252][253] в мире поэзии, очень точно подходит к роману. Предшествующих предостаточно, но мало кто вступил на новую прекрасную землю, а ведь безмерно пространство для открытий и обработки! Обещаю тебе торжественно, что, если полный мой Гиперион не будет втрое лучше фрагмента, — в огонь его без милосердия! И вообще, если грядущие поколения не будут мне судьей, если я сам не смогу сказать это себе с пророческой уверенностью, то я, как и ты, сорву все струны со своей лиры и погребу их под щебнем времени[254]. <...>

Из № 61. БРАТУ[255]

[Тюбинген, после 13 июля 1793 г.]

Что Марат, гнусный тиран, убит, ты уже тоже, наверное, знаешь. Священная Немезида воздаст в свое время и прочим <...>

Очень жалею Бриссо[256]. Добрый патриот теперь, должно быть, падет жертвой своих низких врагов.

№ 62. БРАТУ

[Тюбинген, середина августа 1793 г.]

[Он жалуется на изнурительность своих занятий.]

Поверь мне, вовсе не так худо быть впряженным в ярем достопочтенного занятия писарского, как изнемогать на галере теологии.

Я так и думал, что Гемстергёйс[257] тебе понравится. Следующий раз пошлю тебе вторую часть.

Не хочешь ли ты почитать и грозного учителя деспотов, Макиавелли[258]? Его произведение от начала до конца занимается одной проблемой: как проще всего держать народ в рабстве. Я полагаюсь на тебя в надежде, что его ужасные основополагающие идеи не испортят тебя.

№ 65. БРАТУ

[Тюбинген, середина сентября 1793 г.]

Очень приятно было мне, милый Карл, вновь получить от тебя письмо. Что ты разделишь мою радость по поводу нового знакомства, я мог предполагать. И я никогда не забуду, как мы были дружны с тобой и детьми, и в юношеском возрасте. Да, милый Карл, об этом я думал и тогда, когда ты жаловался мне, что у тебя нет друга. Я хорошо знаю его, это пробуждение юного сердца, я тоже пережил те золотые дни, когда ты так горячо и по-братски открываешься всему, но когда тебе мало этого участия во Всем, тебе необходимо Одно, Один Друг, в котором душа твоя обретает себя и радуется себе. Должен признаться тебе, я скоро оставлю за собой эту прекрасную пору. Я больше не держусь так горячо за одного