лет! Стипендия института стала отвратительна мне еще более после того, как я услышал бессердечные и безмозглые высказывания по поводу его смерти и в связи с другими новостями в мире[235]. Здесь все носятся с ужасной историей о Шубарте в могиле[236]. Ты наверное знаешь. Напиши мне про это. Ты не поверишь, с какой тоской ожидаю я письма от тебя. И ты можешь понять, что при таких обстоятельствах мне трудно думать о нежном и прекрасном существе так редко, как я себе предписал. Совсем тихонько я попросил у ней дружбы. О большем я и не помышляю. Моя сестренка Рика написала мне сегодня тоже, что ей очень весело в Штутгарте. Незаметно милое дитя стало невестой. Как радостно будет всем нам, милый брат, если жизнь ее сложится счастливо. — О своей новой подруге, Брейерше, она пишет восторженно. Ты там ничего не обнародовал? Она сделала одно замечание насчет того, что ее бы не удивило, если бы такой нежный характер и такой великий ум приковали к себе мужчину или юношу. — Но слово приковать — жесткое слово! Не думаешь ли ты, что оно годится в отношении одного бедняги?

Ты будешь смеяться, но мне, при моем нынешнем растительном существовании, недавно пришла в голову мысль сочинить Гимн Смелости[237]! В самом деле, психологическая загадка! — Уже глубокая ночь. Спи спокойно, милый брат! А может, ты уже смотришь сны. Тогда желаю тебе более веселого пробуждения, чем то, которое обыкновенно имею я. Напиши мне поскорее, милый! И сделай что только можешь, чтобы мне получить хоть несколько слов и от Нее.

Твой

Гёльдерлин

№ 55. МАТЕРИ

[Тюбинген, вторая половина ноября 1792 г.]

...Но, чтобы уйти от моих действий и состояния, хочу обратиться к Вам с детской просьбой, милая мама! Не утруждайте себя излишним беспокойством в связи с войной. Зачем нам мучить себя по поводу будущего? То, что может случиться, не так и страшно, как Вы, быть может, опасаетесь. Да, верно, есть вероятность того, что и у нас произойдут изменения. Но, благодарение богу, мы не принадлежим к тем, у кого могли бы быть отняты принадлежащие ему права, кого могли бы наказать за насильственные действия и угнетение. Повсюду, куда в Германии уже докатилась война, добрый гражданин потерял мало, а то и ничего, а выиграл много, да, много. А если уж так суждено, то сладостно и достойно принести на алтарь отечества[238] имение свое и кровь, и если бы я был отцом одного из героев, павших в бою при великой победе под Монсом[239], я негодовал бы при каждой слезинке, пролитой мною по нем. Как трогательно и прекрасно, что во французской армии под Майнцем, как мне в точности известно, целыми шеренгами стоят 15- и 16-летние мальчики. Когда их в связи с их возрастом призывают к ответу, они говорят: чтобы убить нас, врагу нужны мечи и пули совершенно так же, как и для того, чтобы убить солдат, которые старше нас; мы обучаемся строю так же быстро, как и всякий другой, и мы предоставляем право нашим братьям, стоящим в шеренге позади нас, застрелить первого из нас, кто дрогнет в бою. Однако же почталиону пора ехать. Прощайте, милая мама!

Ваш

покорнейший сын

Гёльдерлин

№ 57. НОЙФЕРУ[240]

[Тюбинген, не позднее 25 июня 1793 г.]

Я обещал тебе, милый брат, на этот раз непременно написать. И вот держу слово. Ты опять стал мне люб, старый друг моего сердца! Знаешь ли, я тысячу раз благодарю свою судьбу, что она возвратила тебя мне, и как раз тогда, когда все мои прекрасные надежды стали увядать. Сердце наше не выдерживает груза любви к человечеству, если нет у него людей, которых оно любит. Сколько раз мы говорили себе, что наш союз — союз навеки. Но я, глупец, все это позабыл. Поистине я ничтожный человек, если какие-то детские шалости могли внушить мне отвращение к тебе. Но по сути это была все же не просто жалкая размолвка. Ты стал другим; твои сердечные дела вывели тебя из привычного равновесия, ты сам себя не узнавал, как же мне было узнать тебя? А ведь ты был моей первой дружбой, и эта дружба была мне больше, чем моя первая любовь. Ты вновь должен был стать таким, каким был в счастливую пору наших общих радостей, и надежд, и занятий, иначе дружбе нашей пришел бы конец. Но, слава богу, я вновь узнаю тебя. И я думаю, надо за то благодарить нам благодетельную любовь. [...]

Теперь ты, пожалуй, на верном пути. Только посылай хоть изредка весточку из своего рая[241]. В наших краях сейчас пустыня, и пустота, и сушь, какая бывает только летом. Вот так-то.

Моя царица сердца[242] все еще у вас. Я часто ловлю себя на том, что мне ее не хватает, этой доброй девушки.

Пребывание Штойдлина было для меня праздником. Правда, восторг был бы еще больше, если бы один небезызвестный старый приятель смог хоть на один денек выбраться из заколдованного круга блаженства, в котором он зачарован телом и душой.

Si magna licet componere parvis [243] или наоборот[244], то меня зачаровали в заколдованный круг — в мою одинокую каморку — мои тощие финансы. Я должен сам себя прокормить. Ровно в четыре утра я уже на ногах, сам варю себе кофей, — и за работу. И так сижу я по большей части в моей келье до вечера; то в обществе священной Музы, то с моими греками; а сейчас вот в школе достопочтенного господина Канта. Будь здоров, милый брат! Следующий раз я, может быть, пошлю тебе на отзыв фрагмент моего романа[245]. Если тебе любопытно, то можешь пока расспросить нашего милого доктора[246]. Я кое-что читал ему из этого.

Твой Гёльдерлин

№ 58. БРАТУ

[Тюбинген, начало июля 1793 г.]

Котта[247] пишет из Франции, как мне сообщили из Штутгарта, что 14-е июля, свой национальный праздник[248], французы будут отмечать во всех концах земли великими делами. Жду с нетерпением. Ведь все висит на волоске: пойдет ли Франция ко дну или станет великой державой?

В настоящее время 9 листов моей продукции для нашего будущего журнала[249]