– Да нет, – говорит Николай, – не сплю. С чего ты взял?

– А-то мне чё-то показалось…

Сказал это Макей и умолк. Молчит и Николай.

На улице без явных перемен: всё так же пасмурно. Мало что изменилось и в избушке. Только на стёклах окон не испарина уже, а капли. Нет-нет да и сползёт какая-нибудь из них, отяжелев, вниз по стеклу, слившись по пути с другими. В потёках скоро будут сплошь все стёкла. Далеко где-то собаки лают, так далеко, что и лай их едва-едва доносится оттуда; так высоко, что кажется – на небе; на сопке где-то, на самой её маковке, пожалуй, барсука загнали в нору и добывают его теперь – ведь не на небе же, на самом деле.

– Да вряд ли, тихо-то что было, – говорит Макей, послушав дальний лай собак. – Всё же кругом работало, гремело. Оглохли временно… Прорва обрушилась такая… Чё же ещё… Стоим… будто как репродуктор – так под ним, указ о поскакухе объявить должны – дак будто слово пропустить боимся… а тот молчит пока, только шипит как будто, как вскипевший чайник… А тут…

– Обожди, – говорит Николай. – А что такое поскакуха?

– А чё, я разве так сказал? – удивляется Макей.

– А как?.. Что ли, не так?

– А может, – говорит Макей. – Сказал, наверное… Амнистия – её так называют… Я не люблю словечки всякие… Как-то уж вырвалось, не знаю.

Помолчали недолго – думая, к собачьему ли лаю опять прислушиваясь, а после:

– И что? – спрашивает Николай.

– А что? – спрашивает Макей.

– А тут… и что? – напоминает Николай.

– А что – а тут? – не понимает Макей.

– Ты что-то начал, – говорит Николай, – я перебил.

– А-а – тут… да, – вспомнил Макей. И говорит: – Учётчица поблизости крутилась. Вольнонаёмная. Девчонка. Посёлок рядом – из него. Всю заварушку, похоже, не видела, а и видела, дак, чё и к чему, не вникала, поди, шибко… ей и зачем – ума-то много ли – соплюха… после обвала – когда ухнуло – как по нужде будто, присела от испугу, на нас таращится, рот распахнув, а мы и сами-то – как рыбы… по рожам нашим, что ли, поняла, чутьём ли как – как завизжит, ну!.. режут её будто… заткнул бы кто, дак ладно сделал бы… Мастер дорожный – дочь его, а может, так, родня какая, кто, может, попросил, дак и пристроил, чтобы от дому не отрывалась, – увёл в бытовку – голоси там, – сказал Макей, по карманам портков и рубашки на себе похлопал, успокоился – и говорит: – А тут, моментом будто, и стемнело – дня, чё там, нет почти… как и у нас… да там ещё и севернее даже.

– А это где? – спрашивает Николай.

– В Эвенкии, – говорит Макей. – В Тайшет-то уж потом перевели.

Сказал Макей и на подоконники – сначала на один, затем на другой – обернулся.

– Потерял что?.. Вертишься, – говорит Николай.

– Спички, – говорит Макей.

– А-а, – говорит Николай. – Сходи, в печурке коробок…

– Да нет… ведь только что в руках его держал… тут где-то должен быть, – сказал Макей, по табуретке осторожно, чтобы не спихнуть с неё ничего, пошарил, коробок нащупал, встряхнул его резко, в кулаке смял, а после и говорит: – Пустой… Ещё один был где-то… полный.

– Да встань, сходи, – говорит Николай. – В печурке-то, уж точно, есть…

– Да ладно, обойдусь, – говорит Макей. – Присиделся чё-то, и не оторваться, – и говорит: – Недалеко от кромки три прожектора как раз стояло – все завалились… Был и ещё один, около экскаватора, и тот, чтобы не замкнуло, отключили. Темно. Ну, чё?.. Не ждать утра. Камазы полукругом вырулились, фары включили – нормально… Да, уж охрана поменялась. Наряд сменили… Че-пэ… И нас угнать хотели сразу-то, чё-то раздумали потом… не знаю… Прямо туда, в карьер, нам и баланду привезли – так и замёрзла – не дотронулся никто… Мы же и рыли… Ну а кому там?.. Гравий расплылся – как квашня… ещё и глина… Тут или тут?.. Не щупом же… Светать уж начало когда, тогда нашли.

Накувыркавшись вдоволь в тёмном небе и наглотавшись там мороси, где-то засели теперь на короткий отдых бекасы – тех не слышно. Только удод, из пустой бочки словно, ухает да ухает однообразно – как не устанет, как ему не надоест? Флюгер на крыше не скрипит – ветерок, подул было и перестал – до рассвета теперь уже не явится. Тихо в лесу. Тихо и в избушке. Мышка под полом – та лишь шороборится, скребётся: поработает, поработает и прекратит, но ненадолго – чутким ухом бархатным половит, что там, наверху, у мужиков, творится, и опять за дело примется – забот у той хватает, глаз ей сомкнуть некогда.

Пол вокруг себя обследует Макей руками, что-то под нос себе при этом бормоча. Смотрит на него, скосившись, Николай и говорит:

– И что… мёртвый?

Отвечает Макей, но не сразу:

– Мёртвый… Конечно, мёртвый… Такая масса, ты подумай.

– Да так я, мало ли, бывает ведь…

– Обратно полз уже, ничком так и лежал, – уже не возится Макей, унялся, снова припал спиной к простенку. – Хе, интересно, – говорит. И говорит: – Челюсть-то втиснуло – и зубы выломало даже… А с пачкой полз – та лопнула… Кулак едва ему разжали… Хе, интересно, где же коробок? Куда он мог запропаститься?.. Ты чё?

– Так, ничего, – говорит Николай. Заворочался в кровати – застонала та пружинами. – Дверь приоткрыть, пожалуй, надо.

– Тебе там жарко?

– Освежиться… то задыхаюсь.

– Э-э, нет уж, парень, потерпи, – говорит Макей. – Парно́й – моментом просквозит, и не заметишь, – сказал Макей, что оставалось в ковшике, допил, посудину порожнюю на подоконник поставил, губы рукавом рубахи отёр и говорит: – Вот так баклан и отбакланил… но. Со всеми властями над собой враз разобрался, ни одной теперь не подчиняется – я про земные… А чё тянуть? Может, и правильно. Так а к тому, к чему я начал… Девку-то – завизжала та – мастер увёл к себе в бытовку – ту увели, дак Торт заквохтал… Индюк не квохчет?

– А? – говорит Николай.

– Ну, как индюк, – говорит Макей. – Я их, правда, никогда не видел… так только, на картинке… Шапчонка на макушке, как на глобусе оладья… пролетала будто да и шмякнулась оттуда, сверху, так и осталась будто на макушке… слитно с Тортом и трясётся, а с головы не сползает, над головой отдельно не подскакивает… как и должно: сырой была оладья, не пропечённой будто толком-то – дак и