Колыме, срок мантулил он там долгий, перед войной ещё взяли… будто волчицу спарили с охранником… самого лютого подобрали… так уж он, конечно, осердившись.

Выпили по первой. Закусывают молча. Николай – вяло. Макей – не ел до этого неделю будто, он и обслуживает Николая, обслуживает усердно, готов и ложку подносить ко рту болезного, нужды в том только нет – тот и сам, с горем пополам, но справляется. И по второй налил Макей. И по второй выпили. Закусывают. Похвалил опять Макей тушёнку: дескать, и мясо вкусное, и жиру почти нет в ней, а то набу́хают, мол, как китайцы, – яичницу на ней, мол, только жарить; о медовухе добрым словом отозвался: дескать, и резкая – вон, в нос шибает, как крем-сода, и пьётся радостно, как свежий квас; и спрашивает после, поглядев на Николая пристально:

– А ты чё морщишься?.. Живот болит?

– Нет, – отвечает Николай. – Рука… Живот – терпимо…

– Дак а ты левой… Да-а, угораздило тебя, – говорит Макей; и головой – представив, вероятно, что-то – покачал; и говорит: – Но, слава Богу, конечно, что кишки на винт не намотало. Тогда бы чё мы тут?.. А это-то затянется… Ох, Господи, подумать только… Ну, ничего, живой – и ладно, жить теперь ещё сто лет, значит, будешь… Давай хлобыснем, чтобы поскорее заживало.

Выпили. Помолчали. Погодя чуть:

– И как теперь, ума не приложу, – говорит Николай. – Работы столько тут поднакопилось… Да и время-то ещё такое…

– Проголодался я, оказывается, – говорит Макей, – сейчас лишь и почувствовал… Ковш чё-то маленький, – смеётся. – Может, ещё я зачерпну?

– Зачерпни, – говорит Николай.

– Обычно как? Обычно выпью – и не ем, а тут вон жор какой напал…

Встал Макей, отправился к флягам, говорит из-за печи – хлеб жуёт, а потому и глухо:

– Ты, парень, вот чё, про дела пока забудь… Будет утро – будет пища.

– Забывай не забывай, – говорит Николай, – но пчёл кормить надо, взятку-то нет… они голодные…

– Как я вон… Пчёл мы накормим, – говорит Макей, ставя на тумбочку полный медовухи ковшик, дно его ладошкой прежде вытерев, промокнув ладошку после о штанину.

– Сироп сварить…

– Сироп мы сварим, – говорит Макей. Разлил по кружкам, сверился, в них заглянув, не обидел ли кого, не обделил ли. И, выпили когда: – А дрожжи ты в неё не добавлял? – спрашивает.

– Нет, – говорит Николай. – Ни грамма. С дрожжами – это ведь уже не медовуха – бражка.

– У-у, – говорит Макей.

– А что, не крепкая?

– Да нет, я так…

– Она не сразу…

– Я не знаю!..

2

Сутки миновали, двое ли, сказать трудно. Судить по выпитому разве? С одной флягой расправились, оставив в ней на дне лишь гущу, другую расчали, – но тут так – как пить, при добром-то здоровье двум хорошим выпивохам можно и за сутки управиться – парная медовуха, скоро подаётся, а при похвальном воздержании, пожалуй, и на год растянуть удастся – чуть ли не сорок литров в ней, во фляге. Если по вскрытым и пустым консервным банкам, что громоздятся кучкой возле тумбочки? – но и тут тоже – как закусывать. По лицам бражничавших, вот по ним лишь, пожалуй, и можно – щетина на щеках у них двухдневная – так, примерно, но и в этом случае с такой вот только оговоркой: если на рост щетины медовуха выпитая не влияет.

Макей пробудился от сна и, приподнявшись на локтях, стал бестолково вокруг озираться. Осознав, где находится, поднялся с полу, на котором, голом, и лежал, присел на табуретку возле тумбочки и уставился на Николая, о котором тоже не тотчас, кажется, вспомнил.

Не спит Николай – потолок глазами подпирает.

– Ты это чё, так и не спал? – спрашивает его Макей. Банку с окурками на тумбочке приметил, порылся в ней пальцами, окурок выгреб, над банкой, разминая, подержал его, точно такой же в горле будто ощутил и, в отвращении скривившись, вернул окурок банке – приняла та безразлично, – а позже сколько-то: опять уставился на Николая удивлённо и повторяет: – Так и не спал? – и себе уже, бока свои ощупав: – Сопрел, как мышь, смотри-ка ты, зараза… словно катался кто на мне… а может, так оно и было?

Взглядом от потолка отвлёкся Николай, глянул на товарища весело и говорит:

– Спал, почему не спал… Пока ворочаться во сне не начал. Только что вот, перед тобой, проснулся… Кровь потекла, наверное, – прилипла майка к телу.

– А-а, – говорит Макей. – Ну, это мы сейчас проверим. Если и кровь, дак полбеды. Не загноилось лишь бы. Но вроде не должно, – говорит Макей. Сказал так, языком поцокал. И продолжает после: – Эхо по черепу, как жеребец по тротуару, – и пальцем так себя по темени: тюк, тюк, – и спрашивает: – А какое же число, интересно?

– Сегодня? – улыбается Николай.

– Ты – как огурчик, – говорит Макей. – А чё сейчас – сегодня или завтра?

– Ещё вчера, – шутливо отвечает Николай. – Похоже, ещё вечер… А если честно, сам не знаю… Не следил. Включи приёмник – и узнаешь.

– А кто его?.. его никто, по-моему, не выключал, – говорит Макей. – Где-то под боком бормотал всё… Не снились же мне песни по заявкам… Зыкина… точно, точно… точно, пела. Издалека долго течёт река Волга…

– Может, и снились, присниться может что угодно, – говорит, усмехнувшись, Николай. – Батарейки разве сели? Есть ещё где-то… были запасные… привозил. Тут вот, в тумбочке, или в столе.

– Ладно, – говорит Макей. – Потом… В голове кто бы выключил… и без радио тошно… Слушай, а чё мы так вчера с тобой смеялись… или – когда?.. над чем?

– Да над собой, всего скорее, – говорит Николай. И кивает на ковш, от перги и гущи медовушной жёлто-рыжий. И говорит: – Или вот… она над нами.

– Кто?! Медовуха?.. Эта может, – говорит Макей. – Да, а какое же число? Мне на работу бы не опоздать… А я ходил, траву палил?

– Ходить ходил, а палил, не палил, не знаю, – говорит Николай. – Лицо, по крайней мере, всё вон в саже.

– Да?! – удивляется Макей.

– Да, – говорит Николай. – И на носу… И на щеках… Палил, наверное, раз в саже.

– А-а, тот-то, чувствую, глядеть мешает, – говорит Макей. – Заводил туда-сюда глазами, завращал ими, – сказал так и подался к рукомойнику. Умылся, халатом вытирается и спрашивает: – А я менял тебе, нет… делал перевязку?

– А ты не помнишь?

– Нет.

– Ну, ты даёшь.

– Не говори.

Прошёлся Макей по избушке, пригибаясь, но не низко, в коленях и трогая себя пальцами то за плечи, то за локти, то за шею, то надавливая ими на рёбра, кривясь лицом при этом, и говорит:

– Кости болят… Всегда так с