перепою. – Напротив кровати остановился, на Николая смотрит внимательно и говорит: – Лекарь из меня ещё тот, конечно… Вот так бы вырезал тебе что-нибудь… Нож у тебя острый… прямо как этот… – Не договорил, передёрнулся всем телом, от Николая отвернулся, место, где стоял, покинул и говорит: – А у меня бывает… иной раз, и пил с кем вечером, наутро позабуду. А с чёртом если?..

Помолчали оба: Макей – шагая из угла в угол, Николай – слушая, как половицы под ногами у Макея поскрипывают; после он, Николай, и говорит:

– А почему тогда спросил про перевязку?

Будто ждал Макей вопроса этого – отвечает на него тут же:

– А тряпка брошена… в тазу вон. И руки, пока не помыл, были липкие… Варенье ж мы с тобой не ели?

Засмеялся Николай и говорит:

– Ты же сироп для пчёл, ходил, варил… что-то готовил там, по крайней мере.

– Вон оно чё, – говорит Макей, – и сироп ещё варил… Варить-то варил, припоминаю вроде… точно… ну а пчёл-то накормил?

– А вот этого уж я не знаю, – говорит Николай, еле сдерживая смех.

– Если сироп варил, значит, и пчёл накормил, – рассуждает Макей. Подступил опять к кровати и спрашивает у Николая, лицо своё вперёд подав для обозрения: – Чистый?.. Помылся-то. А то размазал, может, только.

– Чистый, – отвечает Николай.

– Да ты ведь даже и не посмотрел, – говорит Макей.

– А куда тебе?.. Сойдёт. Боюсь смеяться, вот и не смотрю, – говорит Николай. – Да чистый, чистый, успокойся.

– Так-то оно так – некуда, но не ходить же с грязной рожей… Оно и самому, без никого, неприятно.

– В тумбочке зеркало есть – посмотристь.

– Да нет уж, ладно… так не по себе, ещё и рожу свою видеть…

Побродил по избушке Макей неприкаянно, на подоконник сел, попялился в окно бездумно, как в стену, а после так: о небритый подбородок почесал ладонь громко и говорит: – Над этажеркой!.. вспомнил… над этажеркой ржали мы, – глянул на ту и говорит: – Мебель как мебель, и чё накатило? – и, покинув подоконник: – Ну, Николай, а может, опохмелимся?.. А то тревожно как-то, а?.. Душа, как лист осиновый, трепещет… Хоть иди на Таху и топись. Так я, конечно… но вообще-то…

– Да я не знаю, – на потолок глядя, говорит Николай. Сказал так и, чуть помедлив, добавляет: – Мне, пожалуй-то, и хватит.

– Ага, правда, – говорит Макей. И говорит: – Лежать и мучиться-то лучше?

– Да я не очень как-то… не страдаю, – говорит Николай.

– Да уж, конечно, так я и поверил. Мне-то рассказывать не надо… хоть и, смотрю – как огурец вон, – говорит Макей. Сказал так и тут же: – А где Сосницкая теперь, ты знаешь?

– Где-то в Москве, – говорит Николай. – А что она тебе далась?

– Да не далась, – говорит Макей. – И шут бы с ней, с Сосницкой этой. И век бы больше не встречал… Пожалуй, и не встречу – в Москве мне не бывать, если насильно кто не увезёт… Просто, как где ленту, бант увижу, о выпивке ли разговор когда заходит, так почему-то тут и вспоминается… пойми вот… Противней бабы в жизни мне не попадалось. Хоть и красивая, ничё не скажешь… Ну, так и чё, маленько не поправимся?.. Я зачерпну?

– Немного только.

3

– Ты это брось, не к этому я!

– А к чему?

– Так ты послушай!.. Я говорю, а ты перебиваешь… Слова же не даёшь сказать!

– Ну? Я молчу.

– Вот и молчи.

– Молчу, молчу.

– Был с нами паренёк один… Хакас.

– Хакас?

– Ну да… да нет же, не-е-ет… только по прозвищу… из Абакана. Хакас – какой он там хакас… такой же, как и мы с тобой… или… ну мы-то – русские, а он – хохол… хохол, наверное… Володя Кравченко. Но и не к этому, ты обожди…

– Я жду.

– Опять ты…

– Всё.

– С тобой, как с бабой…

– Всё, всё… молчу.

– Я просто с этого хотел начать…

– Так и начни.

– С тобой начнёшь!

– Ну, говори, а то… вот тоже мне, Кравчук, Кравчук…

– Какой Кравчук?

– Да этот, твой… А-а, или как его?.. Володя Кравченко! А он-то тут тогда к чему?

– Так ты послушай!

Тут уж и вовсе не поймёшь, с ходу и не разберёшься, что на дворе сейчас – ночь, утро, вечер или день? Была гроза – или уже сегодня, или ещё вчера, – долго трещал, откликаясь на её разряды, радиоприёмник, теперь молчит – никто его не выключал, батарейки заменил Макей в нём, но и те уже, как видно, истощились. Простучал по крыше ливень, после обелило всё вокруг избушки снежной крупкой, сейчас вот – только моросит. Туман. Крупка растаяла. Темно на улице, вернее – слепо. К окну подступишь, ладонью запотевшее стекло протрёшь, в протёртое глянешь, но всё равно ничего там, за окном, не различишь, разве что лиственницы – те смутно мреют сквозь густую изморось, а оттого, наверное, и кажутся ещё более рослыми, чем есть на самом деле, и вот что кажется ещё: будто, забравшись на одну из них, и неба чистого коснёшься и выяснишь заодно, какое сейчас время суток; только вот некому это сделать и послать некого.

Темно на улице. Не светлее и в избушке. Лишь блики, выпавшие из печи, на полу, на стенах да на потолке место – каждый для себя – облюбовали, выявили их из мрака и дрожат, трясутся над ними, как скупой над барахлом, ни на миг от них не отлучаясь. Новый какой блик-чудак на догорающем полене народится, из топки в щель незанятую вырвется, объявит всполохом себя и сгинет, передав свою душу потёмкам.

Николай на кровати пребывает по-прежнему, нового в его положении только то, что скинул он с себя верхнюю одежду и лежит теперь в одних трусах да в майке – жарко так натоплено – поэтому; Макей, пристроив на коленях ковшик с медовухой, сидит в простенке между окнами, где прохладней; и чтобы разглядеть того или другого, нужно побыть в избушке какое-то время, привыкнуть к сумраку, но чтобы слышать их, и привыкать нужды нет – громогласят.

– Во!.. Заяц. Верно. Точно, – говорит Макей, – а то всё думаю… Вот он на зайца был похож. Щупленький, поджарый, небольшенький. И зубы… верхние – как два тесёлка… Как у бобра – не видел, не скажу, вот – как у зайца… А хохотать начнёт – жила на лбу взбухает… жила – не жилка, во там – в палец… но, как верёвка. Гы-гы-гы – она и взбухла… но, – говорит Макей. И говорит: – А сел за мальчиков каких-то.

– За мальчиков?! А это как? –