прилипла… Потом расхныкался вовсю вдруг… честно слово… У них с Хакасом и койки рядом стояли… Чтобы мужик так, видеть мне не доводилось, ну, если пьяный, то – конечно, там не мужик, а водка в нём рыдает, ему ж никто не подносил в карьере… Чё разве вспомнил – это может… Нюни, как баба, распустил, кулачищами – а там по гире двухпудовой, добрые… стиснул их, волосатые, и попёр бульдозером на охранника, – говорит Макей, – а тот, не знаю, то ли растерялся, то ли так чё… может быть, от того, что натворил, дак обалдел, хоть и нерусь, их по лицу же не поймёшь… Стрелять не стал, а стойку сделал – на плакатах, что ли, так рисуют – и в пузо Торту – ыть! – штыком… да как-то ловко так, моментом прямо, как оса жалом, а автомат когда отдёрнул, и сам отскочил в сторону шустро. Там, поблизости же, бак большой с соляркой вкопан был в песок, наполовину, не по люк… Спиной к этому баку… И стоит. И, видно, скулы побелели. А Торт – тот, чё же, как копна, тот и согнуться, бедняга, не может… согнись с бедой его, штаны-то лёжа на себя натягивал… лапами только ширит, будто речку вброд по пояс переходит и ими, лапами, подгребает, словно вёслами… ага, похоже… А нам сзади это лишь и видно – я про других, а сам-то вроде видел… то есть и видел, и не видел, и все другие, может, так… Ширился, ширился, речку будто перебрёл, на берег другой как будто вышел, и – бу-у-ух! – навзничь… плашмя контейнер вроде уронили… Тряхни-ка банку там – окурок путний не остался?.. Ладно, не надо, не тянись, разбередишь ещё… не надо.

– А её здесь и нет, – говорит Николай. – Ищи возле себя.

– Да, точно, вот… и спички тут же!.. а я всё шарю… Ну, – говорит Макей, окурок подходящий выбрал в банке, прикурил, затянулся глубоко, а когда дым выдохнул протяжно, и говорит дальше: – Ну, грохнулся и грохнулся, а чё грохнулся? – да шут бы его знал, и всегда неповоротливый, а тут, может, и голова ещё закружилась, мало ли, может, ревел, дак и от рёву дурно ему сделалось?.. Никто ж не думал, думали все: дескать, пугнул, чтобы не рыпался, и только, никто ж ничё так толком-то и не заметил. Да и – что думали – я это так… не подберу другого слова… вряд ли тогда о чём кто думал, а уж про Торта-то и вовсе… не успели ж ещё и опомниться. Стоим. Смотрим. Нас только, дураков, фотографировать… Да и – что смотрим – тоже так, конечно… одно название, что смотрим… но, смотришь в книгу, видишь фигу – так вот и мы тогда… а как-то в памяти засело… да ладно, шут с ним, не про то я… Расплакался Торт, – говорит Макей, – лежит и подниматься, похоже, не собирается… и – с головой бы у него чё – дак… или бы с сердцем плохо стало – бывает так, что ноги подкосятся… ну, полежал тихонечко, очухался бы маленько да и поднялся бы, лежать-то чё, не смог бы сам, помог бы ему кто, кого бы попросил… в тепле бы где ещё, дак ладно, а то – на улице, в мороз… словом, не дали бы валяться, мозги отшибло, но не всем, если и всем, не насовсем же… Так я о чём… Э!.. Ты там не спишь?.. Чё-то всё кажется мне…

– Да нет, не сплю, – говорит Николай. – Что ты заладил?

– А так сипишь?

– Сиплю… Да в горле пересохло.

– Ну, пересохло… Выпей, – говорит Макей. – Тут уж… Сходить мне, что ли, зачерпнуть?

– Ой, нет!.. Мне хватит, больше не могу.

– А я б добавил, – говорит Макей. И говорит: – А тут ничё, с подполья поддувает… и от окошек тянет сквознячком… Ты, хочешь спать, дак чё ты… спи.

– Да сколько можно… Выспался.

– Смотри. Я ж как начну, меня не остановишь.

– А кто мешает, говори.

Потолковали так, помолчали после сколько-то, разделяя с окружающим всеобщее безмолвие, а уж затем:

– Ну и?.. – напоминает Николай.

– Сейчас бы ветер путний, смурь бы быстро разогнало, а то сидим… прямо как в бане. И не темнеет, – говорит Макей, – и не светлеет, всё вроде одинаково. Ветер начнётся, значит – утро, весной под утро так обычно. Ещё вон и барашки даже не проснулись, не слышно, воздух не сверлят, – сказал Макей. И говорит: – Ну так и вот… И сам он, Торт, как растянулся, так и лежит, развалина развалиной, и встать, похоже, не пытается, хрипит только, пыхтит… когда скотина обожрётся зерном или клевером, другим ли чем, вздует её – дак он вот так же… ещё и корчится… И мы – и нас как приморозило – ни с места, нет чтобы взять да подсобить, ведь не мальчишка… Ну, я же говорил – все вроде очумели, да и не вроде, так оно и было. Стоим и смотрим, ни шиша не понимая. Только потом уже, когда он с живота ладонь убрал, в сторону её наотмашь откинул… ну, мать честная… вся в крови… До нас тогда только дошло. Ну и… – умолк Макей, пососал окурок, потянул громко через него воздух, но угас тот намертво, не раскуривается, заново распалил его и говорит: – Вспоминает, поди, кто-то… Мать?.. Или – брат?.. Та-то вряд ли – спит, наверное, встаёт рано… Больше-то некому особо.

– Ну и?..

– Ну и… Тут и рассказать дальше как, не знаю… Ну как?.. Одно вот только что, и вот тебе – другое… Представь. И кто команду будто дал – разом оттаяли все будто – и кто за чё – кто за лопату, кто за лом, кому под руки подвернулось чё, тот то и подхватил – и на него, на паренька… Кто-то кого-то бы и порешил, как пить дать, кровь бы пролилась. Не он нас, мы б его забили… Бак-то большой – с ходу его не оббежишь, а попытался было… глазами зырк туда-сюда, как белка, сообразил быстро, что бегу ему нет, и – очередь в небо – шарах!.. а на морозе… эхо… знаешь… ещё карьер, хоть и гудит… видит: идём – он – под ноги нам… пули по гальке, как скворцы… и не задело как-то никого, не зацепило… потом на нас – на каждого – попеременке… кто шевельнётся – на того… прикладом звякает о бак – полупустой тот – отдаётся… чё-то орёт ещё, а чё – не разберёшь, чё-то по-своему,