– увёл, – говорит Николай, опять смыкая веки и вдавливаясь в подушку потным затылком. И говорит с закрытыми глазами – Жива ж – и ладно.

– Это-то так, пожалуй, – говорит Макей. – Но ты-то без неё…

– Что ты?.. Что ты-то без неё? – говорит Николай шёпотом – брюшина у него порвана – в ней голос громкий больно отдаётся – поэтому. И говорит: – Ну, тут… не знаю… Не мы же жизнь, Макей, даём…

– Слова, слова… Не нам её и отнимать… Так, что ли?

– Да.

– Ну, может быть?.. Песня-то старая, конечно. Но Он же знал, как я её люблю, – сказал Макей, на окно обернулся, вершину лиственницы различил в поднявшемся тумане. И говорит: – Сытый голодного не разумеет – с этим уж, точно, не поспоришь, – отвлёкся от окна и говорит: – Идти мне надо.

Вскинулся взглядом на Макея Николай и:

– Куда?! – спрашивает.

– Да вон ведро пока хотя бы вынесу, – отвечает тот.

– Я сам потом…

– Лежи, лежи… ещё успеешь.

Сказал Макей, с полу кое-как, руками себе помогая, поднялся. И говорит:

– Ноги-то затекли… Не диво – столько посиди.

За дужку подхватил Макей ведро, что стояло у кровати, и вышел с ним из избушки. Вернулся скоро, ведро месту возвратил, руки помыл. И говорит:

– Свежо на улице, и во-о-оздух… Светает вроде. Всё заволокло… Туман ещё, но вроде – кверху… Я ещё выпью? Можно? – спрашивает. – Ты-то будешь?

– Нет, – отвечает Николай. – Ты, хочешь, пей, а мне на дух её теперь не надо – трёхгодовую норму, наверное, выпил.

– Смотри.

Взял Макей с подоконника ковшик, удалился с ним за печь. Почерпнул полный, выцедил его до донышка, из-за печи вышел и говорит:

– На посошок – чтобы идти было не скучно… И во второй уже там только гуща… Ничё мы, парень, потрудились.

– Поусердствовали славно, – говорит Николай. И говорит: – Рам полно ещё – сварю, её недолго… Поправлюсь вот… Ты что, собрался, в самом деле?

– Пойду, – говорит Макей.

– А что так резко?

– Ничё себе!.. И скажешь тоже.

– Сиди, – говорит Николай. – Куда сейчас… Прояснит, может. То дождь зарядит.

– А чё мне дождь?.. Да в дождь и лучше – не так тоскливо… Но дождь-то вряд ли, – говорит Макей. Сказал, по половицам шатким побродил, возле кровати остановился. И говорит: – Ну что, пока, брат. Счастливо оставаться, – и руку Николаю протянул, а тот:

– Спасибо, – говорит.

– Да брось, – говорит Макей. – Тебе спасибо. Вон как порадовал меня, давно не пробовал такой… забылся даже.

Потрясли друг другу руки – Николай здоровой, левой, и после он же, Николай:

– Ещё побыл бы.

– Нет. И так засиделся. Да и побыл бы… выпить есть вон… Мне на работу опоздать никак нельзя. Никак… бригаду подведу. Да и начальник там – мужик хороший… Нет, не могу.

Руку Макея крепче стиснул Николай в своей и говорит:

– Честное слово… если бы не ты…

– Да ладно, ладно.

– Серьёзно, если бы, Макей, не ты…

– Да ладно, брось ты, Николай, – говорит Макей. Отнял руку. Подался. И от двери уже: – Мне бы не появиться тут, и ты бы не пошёл в тот день на Таху… Всё это, может, для меня?.. Я лодку там, в курье, припрячу, – сказал и вышел. Дверь тут же приоткрыл и говорит:

– Я не Макей пока, я ещё – Дмитрий, – сказал, закрыл дверь.

И ушёл.

4

Промок лес насквозь. И – сумрачный. Но тепло. И пахнет прелым. Неба не видно, так как тут оно, прямо в лесу – сблизи его не разглядеть. Вороны на ветвях сидят – высоко не поднимаются и не летают – заблудиться, наверное, без солнца боятся. Скучно. Только жарки́ вовсю уже распустились – те лишь и радуют. Да ронжи, от ворон держась подальше, трещат без умолку на всю округу, те – слух, как могут, так и веселят. И моросит.

Коснулся рукой – влажные на голове волосы – и говорит:

– Кепку на пасеке оставил… Значит, туда ей и дорога.

Скользят ноги на сырой глине, разъезжаются.

И говорит:

– Иуда – тот в такую же погоду удавился?.. Вон их, осин-то, сколько за ложком.

Идёт.

Худо-бедно, с передышками, с привалами, прошагал много.

Подступил. Стоит около черёмухи, на обломанный им сук которой насадил бутылку несколько дней назад. Смотрит на бутылку.

О чём я, интересно, тут?.. Не вспомню?.. Нет… А голова – ох, никогда ещё так не раскалывалась… Спал где-то, что ли? – бок весь испачканный… Тут не табун – монголы скопом… И сердце тоже – рёбра расколотит… Почки набухли на деревьях – листья скоро начнут вырываться.

Оттянул рукой сук, отпустил его. Качается тот вместе с бутылкой. Ладонь плашмя подставил – сук и качаться перестал.

Не знает он, похоже, что мы – братья… Там, дома, в Ворожейке, у меня – родной… ну как – почти… единоутробный, а этот, Николай, он – вроде сродный… или – двоюродный… так вроде…

Бутылку снял с сука, швырнул её под ель ближайшую. Пошёл.

Идёт.

Кто?.. Он же это, Сулиан: а о том, мол, и не порадуешься и не повеселишься, был твой брат, дескать, мёртв и не ожил, пропадал и не нашёлся, – да, это он, пожалуй, Сулиан, кроме-то некому, но чуть иначе… похоже очень, но не так…

Идёт.

Ноги юзят – на откосе и вовсе – ещё бы трезвому, а то…

Он говорит:

– Приду.

Остановился. Оглянулся. И сказал:

– Я приду, приду… приду, мама, приду… И скоро.

VIII

1

Несмелов спрыгнул с коня, открыл ворота, вместе с конём вступил в ограду, к столбу у дымокура привязал его – и говорит:

– Здорово.

Дым по ограде вяло шляется, будто не знает, чем заняться, но вверх не поднимается – в тень под навесом норовит скрыться. Сам на себя с ограды нажимает клубами, набился под навесом тесно, выпирает во все щели. По крыше стелется, застреху огибает и снова рвётся под навес – и что его там привлекает? Комарам – тем под навесом делать теперь нечего. И в ограде их немного. Коню обрадовались, решили было поживиться, но и тот не лыком шит – по самый хвост в дым спрятался, не всхрапывает даже, чтобы забыли про него. Верхом на нём приехавшие пауты и слепни многочисленные, хватив едкого дыму, срываются с его потемневших от пота шеи, спины и крупа и ошалело кружат по ограде. Возле невысокого, в три ступеньки, покосившегося крыльца лежит свинья, а на крыльце сидит Макей, одетый лишь в сатиновые чёрные трусы, щепу ножом строгает, и у свиньи от