а не по-русски, по-русски-то, наверное, забыл с испугу, и эти… скулы посинели… всё – вроде стали мы… стоим… под пули-то не шибко кого тянет… и сзади уж – другие подбежали… обвал услышали, дак шли, – помолчал Макей, пока сминал и отправлял в банку окурок, а когда проделал всё это, пальцы о штаны вытер и говорит: – Так что вот так оно… одним Хакасом обошлись… Парня-то жалко… Ну конечно.

– А этот, – погодя немного, спрашивает Николай. – Рыхлый-то?

– Торт?.. В больнице после умер, – отвечает Макей. – Там, я не знаю… заражение, что ли, началось… так говорили… такую тушу не промоешь… да и не шибко-то, наверное, старались.

Дрова в печке давно прогорели – не трещат; мышь в подполье не скребётся – то ли, наработавшись, улеглась спать, то ли, стосковавшись в одиночестве, подалась к полёвке какой в гости; дневные птицы петь не начали – ещё пора им не настала, и ночные – те уже угомонились; время короткого затишья; и собаки лаять вдалеке перестали – либо, добыв барсука, терзают тушу его молча, либо отступились от него – источил тот всю сопку норами, запасных входов и выходов наделал, тоже не прост, ещё добудь его попробуй – и убежали дальше или спустились вниз, в распадок, откуда лай их вовсе не доносится. Так что не очень-то понятно, к чему теперь так долго могут прислушиваться Макей и Николай – разве к беззвучию – к тому, пожалуй. Блики давно уже потухли, не мельтешат, не скачут беспорядочно по стенам и по потолку. Так что не очень-то понятно, к чему они, Макей и Николай, долго так теперь приглядываются – разве к тому, что перед взором внутренним у них рисуется, – возможно. Непонятно на что насмотрелись, непонятно к чему поприслушивались, только тогда уж Николай и говорит:

– Ну… так ты к чему-то это начал?

– Ещё ладонь тут чё-то чешется, левая, нестерпимо… к деньгам? Откуда только? Получка, правда, скоро, – говорит Макей, потирая ладонь о колено. И отвечает чуть спустя: – Ну дак и вот, я к этому и начал.

– Хм, – говорит Николай. – Ды ты же вроде о другом…

– Да почему… как раз об этом, – говорит Макей. – Я просто начал с автомата… Он автоматом-то когда махал, чмо-то это… кровь со штыка в песочек белый капает… красное солнце… таёжка поодаль… в таёжку эту тёмную садится, карьер окрасило… не то что красным… и не розовым, а… у них петлицы – дак под масть им… я чё-то тут возьми да и спроси, а сам, стоял пока, пока смотрел, и загадал: угодно ли, мол, будет то, что я задумал… ну, то есть то, о чём и говорил… луч солнца по штыку скользнул, с него сорвался – и полоснул мне по зрачкам, как бритвой… ну, дело ясное – угодно Ему, дескать…

Налетел с востока крепкий, порывистый ветер, посланный с вестью о скором рассвете, – зашумел сырой лес, неохотно в непогоду пробуждаясь, надавил ветер мимолётом – если спит ещё кто, дескать, просыпайся – на стёкла в окнах – дрогнули те тревожно, заскрипел на крыше отчаянно флюгер, подчиняясь воле вестника, и замер, запоминая, вероятно, куда тот, в какую сторону умчался, – кто вдруг спросит. Отдохнув с часок, немногим ли больше – эти лишнего не станут нежиться, – взмыли опять бекасы в морочное, ещё и из-за поднимающегося от земли тумана вовсе непроглядное небо, в разных местах его буравить принялись. Затенькали тоненько возле избушки мелкие птахи – их, как мух, в крапиве прошлогодней.

Голову от подушки оторвал, на локтях чуть приподнялся Николай в кровати. И говорит:

– Нет, знаешь… что-то ты, Макей, по-моему, не то…

– А ты лежал спокойно бы, не шевелился сильно, – говорит тот. И спрашивает: – А чё не то-то?

– Да это всё, – говорит Николай.

– Дак чё всё это?

– Да то, что ты там назагадывал.

– То, что поеду и убью?

– Разве такое может быть угодно?

Потянулся Макей, взял было с подоконника ковш, вспомнил, что тот уже пустой, оставил его на месте. И говорит:

– А кто знает, что угодно, а что нет? Никому на ухо прямо не объявлено, – и говорит: – Ведь знак-то был мне.

– Ну, я не знаю, был ли, не был ли, ещё и как его растолковать, – говорит Николай. – Может, и было что-то там, но от кого, подумать ещё надо.

– А от кого?.. А от кого ещё могло?!

– А от того, кто постоянно около-то крутится, у сердца сбоку караулит…

– Ну а уж это-то ты не лепи!

– Но – «не убий» – же заповедь… и к ней поправок вроде не было. Так, помню, коротко и сказано.

– Сказано-то сказано, да не на каждый случай. Для кого-то там и солнце останавливается… А я убью!

– Как так убью?

– Как, как. А так, как убивают… Просто. Мудрить тут много нет нужды… Жил-был какой-нибудь и… не стало – и всех делов, а по кому-то, может быть, и лист осиновый не дрогнет. Тело – в землю, откуда и взялось, а душа – сама себе хозяйка – в рай, который потеряла… Может, кого от лишнего греха ещё избавишь: жизнь ведь прожить – и без греха… И кое-кто из праотцов ведь был человекоубийцей. Убить кому-то предназначено, кому-то должно стать убийцей. Кому позволяется, кому нет – оно и только… Один пророк кого – даже мальцов стравил медведям! Но. Да и – убить – не сам ведь ты решаешь, тобою движет…

– Вот на тебе!.. Вот это да! – говорит Николай. И говорит запальчиво: – И всех делов-то!.. Хочешь отца иного дело сотворить, который искони убийца?!.. Жил-был, говоришь, и – не стало!.. А ты после как?! Тебе же оставаться… Вспомни – Раскольников… Ты убивал?!

– Смотря кого, – спокойно говорит Макей.

Голову на подушку уронил Николай, от резкой боли в ране сморщился, глаза закрыл. И тихо говорит:

– Ну, извини.

– Да ладно, чё уж.

– Макей, ну, правда…

– Перестань, – говорит Макей. И говорит после: – Мне надо каяться, а не тебе… на то уж если… А ты жену свою представил бы… Не знаю, как там, но… жена ведь?

– Ну, так и что? Жена, – говорит Николай; открыл глаза, скосился ими на Макея.

– Так ты представь.

– Ну, и представил.

– И что?

– А что?

– Но только так, не мысленно, а – кожей…

– Ну, так и что?

– А кто-то взял да и увёл её – тот, кто совсем её не знает… Ну, имя знает, может, да и только, а ни зрачки, ни родинки… видеть-то видит, может, но не понимает…

– Увёл