Потемкин не удержался и насмешливо уставился на Зубова, точно говоря: что, не вышло по-твоему? Конечно, все, включая Екатерину, поняли хитрость Григория Александровича и даже оценили ее, но императрица некоторое время на своего батеньку злилась, и ее холодность заметили все. «Больной зуб» начал портить жизнь основательно.

Все семейство Зубовых, словно дорвавшееся до корыта стадо свиней, торопилось ухватить куски побольше и получше, отталкивая остальных и даже затаптывая, если в том оказывалась необходимость. И самой страшной была близость к Екатерине наиболее хитрого и хваткого из Зубовых – Платона. Однажды Потемкин увидел, как фаворит склонился почти к уху сидевшей государыни, нашептывая ей что-то и притом обводя взглядом зал. Заметив его взгляд, Зубов обернулся, чуть усмехнулся и принялся шептать с удвоенной энергией. Екатерина, видно, засомневалась, Платон приложил руку к тому месту, где у людей полагалось быть сердцу, в наличии которого у фаворита Григорий Александрович не был уверен, снова что-то говорил и говорил, по всему оправдываясь и настаивая, что произнесенная гадость лишь переданный им слух…

Потемкину было столь противно наблюдать, как его откровенно топит этот никчемный щенок, что поторопился исчезнуть.

На следующий день Екатерина поинтересовалась:

– Что же ты, батенька, ушел, не попрощавшись, вчера…

– Как? – вскинул глаза Потемкин. – Разве Платон Александрович тебе не передавал моих прощаний и ласковых слов? Дурно мне стало, стар я уже так долго по вечерам рассиживать, вот и поспешил. А чтоб тебе не мешать разговоры вести, попросил господина Зубова передать тебе мои слова и обещание ныне безделку вот эту доставить. Видно, забыл Платоша, память у него, матушка, весьма дурная стала, что ни поручишь, все либо переврет, либо забудет. – С этими словами Потемкин протянул Екатерине на ладони изящнейшую табакерку. Государыня, не равнодушная ни к табакеркам, ни к табаку, любезно приняла дар, открыла, чтобы понюхать. Табак был не хуже самой табакерки, Потемкин знал, что делал. А сам он продолжил советовать: – Ты, матушка, Роджерсону его покажи, пусть подумает, что делать. Не только ведь мои просьбы забывает, а и с государственными бумагами столь же плох… Молод еще Платон Александрович, чтобы старческим слабоумием страдать. Может, какие порошки пропишут…

Это был уже откровенный пинок, теперь мирное сосуществование между двумя фаворитами, бывшим и нынешним, становилось невозможным.

А Потемкин устал, он так устал, что не чувствовал в себе сил бороться еще и с такой напастью, как Платон Зубов. Хитрый, льстивый, увертливый, дурак во всем, что не касалось его благополучия, Платон стал смертельно опасен. Сам же Григорий Александрович был болен и прекрасно понимал, что жить осталось недолго. Тратить последние годы на борьбу с пустозвоном? Ему было жаль даже не себя, не незавершенных дел, Григорий Александрович жалел Катеньку, которая останется одна против целой камарильи подлецов. Но что он мог поделать, если Зубову удалось даже неподкупного Суворова склонить на свою сторону, вернее, не на свою, а против Потемкина?

Привыкший к размаху Потемкин и последний свой праздник закатил на весь Петербург! Такого буйства фантазии и широты разгула петербуржцы не видели и запомнили прощальный пир светлейшего надолго. Только одного гостя не было на этом празднике – Платона Зубова. Не потому, что не пригласили, просто Платоша был обижен на Потемкина за выходку с могилевским имением. Его поддержала вся семья Зубовых…

Едва ли князь сильно расстроился, тем более ему нужно серьезно поговорить со своей Катенькой. Разговор состоялся и был для обоих весьма трудным. Они ставили все точки над «i», договаривали все недоговоренное, но уже не бросали друг дружке гневных слов, как бывало когда-то, они прощались, и оба это чувствовали…

Потемкину не удалось выдернуть «дурной зуб», освободить Екатерину от пут зубовского семейства, та попросту не желала освобождаться и сама, она тоже устала и теперь пестовала мальчиков Зубовых со всем пылом нерастраченной материнской любви… И впервые Потемкин не прикрикнул на тайную супругу, не потребовал твердо, он отступил, видно, предчувствуя худшее.

Зря Потемкин думал, что с Зубовым можно не считаться. Тот не собирался терпеть силу светлейшего князя даже на расстоянии. При императрице Платон восторгался талантами Потемкина, сокрушался, что ни в малейшей степени не обладает такими же, все хвалил и хвалил светлейшего… Понимала ли Екатерина, что это ложь? Возможно, но ей так много и долго лгали, что ко лжи уже выработалась привычка, и такая привычка пострашнее нюханья табака или игры в карты.

Вечером 23 июля Потемкин был зван на прощальный ужин к Платону Зубову, собравшему по такому случаю сугубо мужскую компанию. Объяснил просто:

– Без дам несколько вольнее, господа.

Господа не противились, без дам оно, конечно, вольнее. Только, помимо Зубова, остальные не в тех летах, чтобы резвиться. Ужин был отменный, фаворит потчевал дорогих гостей изысканными блюдами, сетуя, что не умеет так роскошно устраивать праздники, как это делает Григорий Александрович. И фантазии у него такой нет.

– Ничего, научишься, – процедил сквозь зубы Потемкин. Ему вовсе не хотелось последний вечер в Царском Селе проводить в обществе этого хлыща.

Лакей поднес блюдо с какой-то рыбой. Любивший больше мясо, чем рыбу, Потемкин хотел отказаться, но банкир государыни барон Сутерленд потянулся к блюду:

– Смотри, Григорий Александрович, какая рыбка… Давай поделим на двоих.

Потемкин рассеянно кивнул, и половина рыбы перекочевала на его тарелку.

Мало кто заметил пристальный взгляд хозяина застолья, который провожал сначала яство, а потом и уходившего лакея.

Все так же рассеянно Потемкин прикончил рыбу, даже не заметив ни вкуса, ни того, что именно ест, а барон Сутерленд восхищался:

– Хорош у тебя повар, Платон Александрович, ох хорош.

– Да нет же, повар это не мой, а государыни, я только сказал, чтоб приготовил ужин на свое усмотрение. Я и не знал, что именно приготовит, но рад, что вам понравилось.

Засиживаться долго не стали, рано поутру Потемкину отправляться в дальний путь.

24 июля 1791 года Григорий Александрович в шестом часу утра распрощался с Екатериной. Выглядел он не лучшим образом, был удручен, мрачен, словно предчувствовал что-то нехорошее.

– Что-то ты, мой друг, грустен больно?

– Не увидимся больше, Катя. Чувствую, что не увидимся.

– Полно тебе, Григорий Александрович, не на войну ведь спешишь. Война уже закончилась.

– Устал, матушка, так устал, что мочи больше нет. В обитель бы… Душу успокоить, отмолить жизнь пустую, суетную…

– Не трави душу, Гриша. Знаешь ведь, что теперь бояться за тебя буду в тысячу раз больше, чем всегда, изведусь, пока вернешься.

Говорила и сама чувствовала, что лжет. Да, бояться и переживать будет, но уже согласна, чтоб бывший фаворит жил себе подальше, чтоб не разбираться то и дело в его к Платоше неприязни. И чего ревнует? Было бы к кому! Платон о нем столько в уши напел, послушать, так достойней Потемкина никого и нет! Зубов недостатки светлейшего признавал, но не переставал восхищаться им, все твердил государыне, что Потемкин велик.