Однажды он попытался подписаться чужим именем и само письмо долго сочинял на немецком. В ответ пришла небольшая записка от Гарновского, второго секретаря:

«Сударь, ваш немецкий слишком дурен, чтобы показывать письмо государыне. Поверьте, она и по-французски, как вы писали прежде, хорошо понимает, и по-русски тоже. Не утруждайтесь дурными переводами впредь. А еще лучше не пишите вовсе, читать вас не желают».

Секретарь не стал сообщать, что обо всем доносит светлейшему князю, и Потемкин весьма недоволен настойчивостью глупого выдвиженца. Надо было так за государыню держаться, когда рядом был, а не менять ее милость на то, что под юбкой у фрейлины. Чего теперь-то всем надоедать. Оторванный плод на ветку не вернешь, разбитая чашка никогда новой не станет.

Потемкин действительно был весьма зол на дурня. В свой последний приезд, когда ему удалось помирить государыню с зарвавшимся мальчишкой, он пусть и резко, но понятно объяснил Мамонову, что с ним будет, лишись милостей Екатерины. Кроме того, просил (он, Потемкин, просил этого сопляка!), чтобы потерпел, пока не подберет замену, чтобы и ушел с честью, и место не пустовало. Что стоило хоть чуть поиграть в приятность? Небось не развалился бы, и его распутница не сбежала бы. Потемкин навел справки о Щербатовой, прекрасно знал о ее долгах и даже сказал об этом Екатерине, а потому понимал интерес фрейлины. Самому Мамонову он все карты раскрывать не стал, просто объяснил, что если уж Щербатова вцепилась, точно клещ, не оторвешь, то сама не сбежит. А сбежит, так за то Господа благодарить нужно.

Но сопляк не послушал, все же расстроил отношения с государыней, и Екатерина от тоски завела себе другого. Самое страшное для Потемкина, что этот другой не им приведен, не ему обязан! Конечно, постарались две дуры – Нарышкина и Протасова, а Перекусихина подыграла. Но на Марию Саввишну он не сердился, той что бы ни было, абы государыне лучше, а Анна Нарышкина в свою пользу все гнула. И с новым фаворитом договориться не удавалось, господин Зубов оказался еще тем зубом!

Вот этого дурацкого положения, когда вынужден, точно шавка, искать дружбы с новым фаворитом, а не управлять им, Потемкин Мамонову не мог простить. Мамонов не догадывался, что над его головой сгущаются тучи, только особенного свойства. Расстраивать планы светлейшего никогда и никому не позволялось, а уж так…

Но Мамоновы о князе Потемкине не задумывались вовсе, друг дружке бы глаза не выцарапать…

А однажды вечером в их подмосковный дом ворвались солдаты… Крепко привязанный к креслу Мамонов только смотрел, как Дарью выпороли, превратив спину в кровавое месиво. В народе ходили слухи, что не только выпороли…

Уходя, поручик-мальчишка усмехнулся прямо в лицо:

– Вам же обещали наказать, ежели ослушаетесь…

Мамонов не стал никому жаловаться, он вспомнил угрозу всемогущего Потемкина расправиться, если станет и впредь обижать государыню. Тогда испугался, но теперь-то никак не думал, что князь не забыл своей угрозы…

Мамонов с поротой женой спешно уехал за границу, но нанесенной обиды не забыл. Ночами скрипел зубами: «И на тебя есть управа, Григорий Александрович! И ты не бессмертен!»

Шведский король Густав III точно вовсе разум потерял. Он решил воспользоваться тем, что силы русских связаны войной с Турцией, и нанести удар со своей стороны. Неужели король не знал, что Потемкин предложил оставить адмиралов Грейга и Чичагова на Балтике, рассчитывая обойтись подле Крыма своими силами? Но если и знал, то на тропу войны уже ступил обеими ногами. Заказал себе средневековые доспехи, обрядился в них и в таком виде ухаживал за придворными дамами, обещая им балы в Петергофе и торжественное свержение с пьедестала статуи обидчика шведов императора Петра Великого. Видно, аплодисменты довольных этим маскарадом дам столь вскружили бедолаге голову, что он объявил о начале войны с Россией, не спросив на то согласия сейма, что было простым беззаконием.

Чтобы хоть как-то оправдаться, король спешно отправил в Петербург ноту с условиями, на которых согласен сохранить мир. Ноту императрице привез секретарь шведского посольства Шлаф. Бедолага выглядел не лучшим образом, видно, понимая нелепость заявлений своего короля, но что мог поделать подданный против глупости правителя? В ноте имелись в том числе и такие условия:

«Отдать все, что Швеция по Нейштадтскому миру России уступила…

Вернуть Турции Крым и все завоевания с установлением границ 1768 года при посредничестве шведского короля Густава…»

Внешне Екатерина сдержалась, но ее секретарь Храповицкий успел заметить, как государыня поспешно убрала в складки платья руку, пальцы которой были сложены в незамысловатый русский жест, называемый в народе кукишем или проще фигой: хрен тебе, а не уступки!

Но лишь блеснув глазами, она протянула бумагу секретарю:

– Красиво сочинено, да только в здравом уме такого не придумаешь. Отправить Шлафа со свитой туда, откуда сию глупость привезли. – И совсем тихо, чтобы не услышал никто, кроме Храповицкого, добавила: – Коленкою под зад, чтоб до самой Швеции без остановок…

Секретарь едва сдержал улыбку.

Вечером за карточным столом Екатерина раздраженно заметила:

– Экой придурок, памятник Великому Петру сбрасывать! Царская болезнь (геморрой) из ж… вылезет!

Находясь в узком кругу, императрица не всегда подбирала выражения. Не успели партнеры по игре опустить глаза, как она вдруг поинтересовалась:

– А есть у него сия болячка?

Анна Нарышкина томно протянула:

– Не зна-а-ю…

– Должна быть! Памятники скидывать – это сколько ж тужиться нужно! Непременно вылезет.

Но довольно скоро улыбка сошла и с уст императрицы, и с уст ее придворных. Не все, как Потемкин и его доблестные генералы, умели воевать. Буря разметала русскую гребную флотилию на Балтике, и она понесла от шведов ощутимый урон. Это позволило обрадованному Густаву раскричаться на всю Европу о блестящей победе королевского флота Швеции. Сначала дела для русских на Балтике действительно шли из рук вон плохо. Екатерина, злясь на то, что ее прославленные адмиралы ничего не могут поделать с нахалом, кричала, что сама поведет собранное ополчение, если эти старые бздуны ни на что не способны!

Браться за шпагу или вставать с факелом к корабельному орудию государыне не пришлось. В первых числах мая 1790 года шведский флот в несколько раз превосходящими силами напал на эскадру Чичагова. Пересилить адмирала не удалось, пришлось отступить. Дымы от сражения были видны в Петергофе, где в то время находилась императрица со своим двором. Екатерина, схватив подзорную трубу, не отрывала глаз от дальнего сражения. Конечно, окружающие ничего не понимали, да и видно было плохо, но то, как топала ногой и шепотом ругалась императрица, а потом радостно вопила, увидев удаляющиеся корабли, объяснило придворным, как обстоит дело.

Не сдержавшись, Екатерина от восторга так огрела трубой по спине Безбородко, что у той отвалилась какая-то деталь, а граф долго охал.