дверь.

Андрей наконец поднялся, и мой взгляд поднялся следом за ним, потому что прилип к его напряженному лицу. Хоть бы не улыбался, а то эти попытки напоминают натягивание детской резиновой маски на взрослую морду. Пусть лучше она остается кирпичом — меньше сил потребуется, чтобы разгадать его мысли. Не врет же — снова приперся ко мне, потому что дома плохо. Сначала от матери сбежал, теперь от бабы… И от меня уйдет — как тот колобок, я же не стану для него Лисой. Я такое не ем, я на анти-дебилойдной диете… Может, Романна права — избавилась от двух дебилов и должна сплясать канкан на их костях, а не вешать в шкаф на отдельные вешалки вперемежку со своими майками.

Я не встала со стула, чтобы хотя бы прикрыть дверь. Через минуту ноги замерзли, и холодок начал подниматься к вискам, которые я сжала пальцами. Ну как у нее получается так легко отстегивать поводки и выбрасывать впившиеся в шею ошейники? Ничего не болит? Потому что болеть нечему или у нее есть лекарство от проблем с сердцем, капли датского короля… Как у нее получается приглашать в дом нового мужа мужа старого? Как она сумела остаться с отцом дочери в дружеских отношениях, как? Почему у меня все по-идиотски: либо врозь, либо снова на шее? Зачем я вышла замуж за Сунила? Почему не оставила просто в любовниках? Мы же все равно делили все счета, так почему я не в силах воспринимать его просто как соседа, который съехал, а не мужика, который от меня съебался… Другого слова нет — Романна права. Пожил один — не понравилось. Один был один двадцать лет, другой — всего год, но какая в сущности разница?

— У тебя все хорошо? — услышала я минут через пять.

И перед моим взглядом снова предстало знакомое лицо, словно Андрей никуда не уходил. На двадцать лет не пропадал. Это я пропала в непонятном мире, в непонятных отношениях — была на заработках, сказать проще…

— Не видишь? — не опустила и не подняла я глаз, не убрала одеревеневшие пальцы от ушей.

Уши не горели — мне не было стыдно ни за что, ни за одну минуту нашей с Андреем общей жизни и жизни порознь.

— Голова болит?

Вместо ответа я прикрыла глаза.

— Давай за коньяком в таком случае сгоняю.

— А каком таком случае? — открыла я глаза. — Налей мне вина и сядь.

Захотелось закончить фразу в рифму, и я это сделала совсем шепотом. В мате нет ничего страшного или предосудительного: молчание и кирпич вместо лица куда страшнее.

— Экономишь на мне? — подняла я взгляд выше бокала, наполненного лишь наполовину.

Не взяла его из рук Андрея, поэтому он вернулся к раковине, у которой осталась едва початая бутылка.

— Столько хватит?

Долил не до кантика, но больше ста миллилитров точно. Я сделала глоток — без тоста, пустых слов было сказано довольно много, горьких в массе своей, портить ими вино не хотелось. Терпкое, густое, ароматное — такой должна быть жизнь, а мы ее вечно бодяжим. Мужчина должен быть коньяком — выдержанным, прозрачным и дорогим. Мне же одни дешевки достаются, а клеят на себя пять звездочек. Лицемеры!

А Лебедев действительно мерил мое лицо взглядом — недовольным. Не сказать, чтобы каким-то уж внимательным, изучающим. Отошел, сел на стул, ноги вытянул по направлению к кухне, скрестил ботинки. Блестят. Начистил. Но не все то золото…

— Вкусно?

— Не противно. Андрей, что ты от меня хочешь?

— Что я могу хотеть от тебя? Только тебя. Все остальное у меня есть.

— Зачем мне ты?

— Ради детей.

— Зачем мне дети?

— Это у тебя спросить надо… Не пробовала? Задавать сама себе наводящие вопросы?

— То есть ты детей не хочешь?

— Если это условие, чтобы получить тебя, смирюсь.

— Они не вещь.

— Сейчас они вещь, ты это знаешь. Если они собственной матери оказались не нужны…

— Я знаю ребенка, который собственному отцу оказался не нужен… Он не вещь.

Мы перебрасывались фразами в темпе пинг-понга, а сейчас Андрей пропустил мяч. Цок-цок-цок… Лебедев раза три приподнял ботинок и опустил ногу на кафель пола.

— Я объяснил тебе свой выбор, — изрек он наконец.

— Допустим, я его даже съела. Как ты представляешь себе свою жизнь со мной и с детьми? Я-то свою легко — я выхожу на работу семь дней в неделю. Потому что это нужно мне и моему родному сыну. Ты готов развозить этих детей по школам и прочим активитиз?

— Мы же не будем эти мелочи обсуждать…

— Отчего же! — я вернула на стол почти пустой бокал. В груди не жгло, во рту саднило. — Ты мне тут планы на три пятилетки предлагаешь построить. Девочке три года — да даже в восемнадцать, отправив ее в университет, я не буду чувствовать себя свободной от родительских обязанностей. Я сейчас это прохожу… И думаешь, эти дети будут говорить тебе спасибо за борщ и новые ботинки? Они будут ждать любви, обнимашек и семейного отдыха. Ты это понимаешь? Ты хоть немного представляешь себе, что такое растить детей? Ты только родить смог, остальное прошло мимо тебя…

— Я ничего не должен представлять. Это ты пришла ко мне с идеей об усыновлении. Я о таком варианте никогда не думал.

— Знаешь, даже независимой кошке мало того, чтобы хозяева насыпали ей вовремя корм. Ей нужно внимание. А ты говоришь про детей.

— Да не говорю я про детей! — повысил голос Андрей. — Это ты про них говоришь! Если тебе они не нужны, то мне — тем более!

— Тогда о чем нам с тобой вообще говорить! Налей мне еще! — это я ткнула ему в грудь бокалом, ничего другого под рукой не было, чтобы проверить, живое там в груди сердце или камень.

— Не надо напиваться, — сказал уже тогда, когда забрал бокал и поставил в раковину. — Мне твои трезвые истерики противны.

— Так какого хрена ты еще здесь? — кинула ему в спину.

— Потому что, когда ты молчишь, ты мне очень нравишься, — повернулся он ко мне лицом. — Мы можем не орать? Помолчать, подумать, пожить… Просто пожить вместе. Можем?

— А ты-то сам, как думаешь? — спросила я, не опустив взгляд, но опустив плечи. — После всего… Как это вообще возможно? Если нас ничего не держит подле друг друга… Уже ничего, давно ничего.

— Врешь…

Андрей сделал шаг и остановился, опустил глаза мне на руки, и я только сейчас заметила, что те в замке и выстукивают по краю стола битый ритм.

— Давно