— Это ты так думаешь… Я ценила все, ты — ничего, только свой комфорт. Всегда, к сожалению.

— У тебя была бы со мной лучшая жизнь, поверь. И я говорил тебе, что если не получится в Питере, вернемся…

— Куда ты вернешься? Дурак, да? — подалась я вперед. — Индустрия меняется по щелчку пальцев. Кому ты был бы нужен через год? Ты и тогда прекрасно знал, что это пустой аргумент. Ты никогда бы не вернулся, потому что ты не любил работать в хай-теке. Ну скажи что-то против, скажи! Тебя не иммиграция подкосила, ни деньги — тебе надоело работать по специальности, а попробовать что-то другое в конкурентной среде кишка была тонка! Конечно, под крылышком у дяди спокойнее… Ты просто ноль как личность, ноль… Без палочки, если ты помнишь еще, что такое палочка…

— Та, на которой говно. Ты все сказала? Стало легче? Это вместо сахара к чаю было?

— Нет, не я начала разговор. Не я к тебе пришла. Я четко обозначила границы общения — начать выяснять отношения было твоей идеей. Мне не нужны твои обвинения, а ты обойдешься без моего прощения!

Слова я наконец запила полноценным глотком уже просто теплого чая. Снова получив убийственный взгляд от человека, сидящего напротив, я отвернулась в сторону окна — к чему мучиться невербальным общением, когда оно такое же тупиковое, как и разговор словами.

— Я сказала, что мне от тебя надо. У меня отсутствуют рычаги, чтобы на тебя надавить. Не хочешь помогать ребенку, бог тебе судья…

— Заговорила о боге? С чего вдруг? Еще скажи, что в церковь ходишь!

На повышенный тон я не среагировала, не обернулась — рассматривала хитросплетения нитей в занавесках, наши отношения с Лебедевым, увы, совсем бесхитростными были, как и расставание. Усложнять все это какими-то психологическими выкладками — пустое сотрясание воздуха. Искали комфорта — оба, в итоге оба его нашли, только до кого-то вдруг дошло, что не в комфорте счастье. Не поздно ли, Лебедев?

— Женщина, которая хочет взять больного ребенка, ходит к баптистам петь песенки, если это важно. Но ведь это не важно, Андрей? Ты просто не хочешь нам помогать.

— Может, я наоборот помогаю — помогаю тебе не вляпаться в дерьмо, ты в таком ключе не можешь думать про мой отказ?

— Я готова взять на себя ответственность. Я от ответственности никогда не бежала, тебе это не понять, прекрасно представляю… Если я с твоим родным ребенком не пришла к тебе за помощью, то не сомневайся, сегодня с чужим я к тебе точно не сунусь. Твой комфорт не пострадает.

— Ты меня вообще не слышишь?

Теперь для пущей важности к громкости голоса добавился стук по столу кулаком: причем, постучал Андрей возле моей чашки, перегнувшись через стол. Ложки на блюдце не было, пили ж без сахара, так что ничего не звякнуло. Это был просто такой тук-тук. Можно войти? Никого нет дома. А кто это сказал? Я. Кто это не услышал? Он.

— Андрей, разговор закончен. Итог такой, — я вернула ноги под стол и посмотрела на собеседника прямо. — Ты можешь выстраивать отношения с сыном, если Алекс этого захочет. Больше нам обсуждать нечего.

— Я предложил тебе остаться.

— Я не просила тебя об этом. Если бы я хотела жить в России, то у меня к этому нет никаких препятствий. Я этого не хочу.

— Американская патриотка? — скривил он губы.

— Нет, в нашем поколении нет патриотов. У нас нет Родины ни с большой, ни с маленькой буквы. Мы могли бы стать космополитами, но не доросли до свободы духа. Мы искали комфорт и завязли в нем, как в болоте. Мне комфортно там, где я сейчас. Но если мой комфорт просядет, то я сменю место жительства без всякого сожаления. У нас корни обрубили еще в девяностые, не думаешь? Потерянное поколение… Но, возможно, в этом и есть наше счастье? Мы не верим никому, только цифрам на банковском счете. Причем, счетчик все увеличивается и увеличивается, а мы понимаем, что нам мало, за инфляцией не угнаться никаким зарплатам. Я думала, что вот будет у меня пять миллионов, и можно не думать о будущем. У меня их нет, но я понимаю, что пяти все равно не хватит. Так что, увы, не получится купить меня деньгами. Проблема не в том, что нам с тобой на молоко не хватит, нам друг с другом будет неинтересно. Мы — чужие, не обманывайся. К тому же, ты болен, и не дай бог, действительно заболеешь, американцы заберут все твои миллионы и не вылечат…

— Тогда я поеду в Израиль, там мне хватит на лечение. Или умру — я понял, что хвататься за жизнь незачем.

— А если станет — зачем? В этот момент я не хочу быть рядом с тобой. Такой вариант отказа тебя устраивает?

— Обижает…

Глаза в глаза душу друг друга мы увидели. И ужаснулись.

— Поезд ушел, Андрей. У нас ничего не получится: ни в России, ни в Штатах, ни в Израиле, ни на Бали… Или Кипре. Тогда мы подходили друг другу, сейчас — нет, мы другие, пазл не сойдется, а подтачивать себя в пятьдесят — это такая глупость, что стыдно об этом говорить. Это в молодости боятся остаться в одиночестве, а сейчас… Даже не знаю, — не опустила я глаз, потому что хотела видеть его расширенные от усталости и несуразности собственного поведения зрачки, — мы, наверное, в душе мечтаем об одиночестве, которое когда-то казалось самым страшным из всего того, что может нас ждать в старости. Может, еще о собаке мечтаем… Но точно не о переделке себя под другого.

— А если я приму тебя без всяких переделок?

— Но я не приму тебя, — перебила я, не переставая смотреть Андрею в глаза. — Мне не интересно прошлое. Я еще не настолько стара, чтобы считать, что у меня не может быть будущего. Интересного. Возможно, я даже кого-то встречу…

— Зачем тогда ты едешь к нему? — спросил, не называя имени, точно боялся появления Сунила на этой кухне в этот самый момент.

— Чтобы не идти одной в оперу. Потому что он знает интересные места в Австрии. Потому что я привыкла к совместным путешествиям. Потому что у нас есть дочь, о которой мы можем поговорить. У нас даже есть сын, который тоже может стать предметом для разговора. У нас есть прошлое. Я слишком мало с тобой жила, чтобы нас могло спасти какое-то там прошлое. Я еще