Мое сердце замирает. Это то, о чем Коннор не должен знать.

– Откуда ты знаешь, что было в его письмах? – осторожно спрашиваю я.

Сын закатывает глаза:

– Я же не идиот, мам. Я тебя знаю. Ты должна была сделать копии, прежде чем уничтожить письма. Ты всегда все копируешь. Я обыскал твой кабинет и нашел флешку.

Коннор говорит так, словно это какие-то пустяки. Но он ошибается: это очень-очень важно.

Я чувствую столько всего сразу, что просто разрываюсь. Возмущение, потому что сын вторгся в мое личное пространство. Злость на себя за то, что не спрятала флешку получше, и за то, что вообще хранила эти копии. Ужас от того, что Коннор нашел их – и, хуже того, прочел.

Я обмираю, мне плохо от мысли, что же именно сын увидел и узнал. Есть вещи, о которых не должен знать никто.

– Зачем, Коннор? Зачем ты это сделал? – спрашиваю я, глядя на него с нескрываемым ужасом.

Он разводит руками:

– Ты еще удивляешься, почему я никогда не спрашивал об этом? Ты бы и слушать не стала, даже не попыталась меня понять.

Я ахаю. Его слова ранят меня до глубины души. Я и не представляла, что мой сын думает так. Я всегда старалась быть рядом с детьми – всегда. Значит, у меня не получилось…

– Как думаешь, почему я писал на форуме про Мэлвина? – продолжает Коннор. – Потому что меня там слушали. Они до сих пор интересуются папой. Для тебя он монстр, но не для меня. И не для них. Для всех остальных я придурок, сын серийного убийцы, но не там, на форуме. Там меня знают. Со мной считаются. Я что-то значу.

Даже не знаю, что ответить. Меня просто выворачивает наизнанку от самого факта существования форума, посвященного Мэлвину Ройялу. Я достаточно начиталась подобного и знаю: там не просто интересуются Мэлвином Ройялом – там поклоняются ему. Просто одержимы им.

Мысль о том, что сын участвует в этом, – один из моих самых страшных кошмаров. Пытаясь оградить детей от того, что натворил их отец, я каким-то образом подтолкнула Коннора к Мэлвину.

Я тщательно подбираю слова:

– Да, он был твоим отцом. Знаю, ты любил его. Но ты хочешь помнить о нем только лучшее, хотя мы знаем, кем он оказался на самом деле.

– А ты хочешь помнить о нем только худшее! – кричит Коннор. – Ты и со мной поступила бы так же, если б я сделал что-то плохое?

Земля уходит из-под ног. Как мой сын мог подумать, что я когда-нибудь перестану его любить? Для меня нет ничего больнее. Коннор даже не представляет, что я просто не могу не любить его. Это все равно как вырвать из груди сердце. И даже тогда каждая клеточка моего тела будет его любить.

Я смотрю сыну прямо в глаза, чтобы он понял: я говорю правду:

– Я никогда не перестану любить тебя, Коннор. Никогда.

Сын скрещивает руки на груди и выпячивает подбородок. Он всегда делает так, когда растерян.

– Ты обещала любить папу и перестала.

– Это совсем другое.

– Почему?

Не знаю, как объяснить ему, что происходит, когда появляются дети: в тебе все меняется, и это научно доказанный факт. Когда люди становятся родителями, у них даже мозги работают по-другому. Любовь на уровне инстинкта – вот что я чувствую к своим детям каждой клеточкой тела.

– Ты – часть меня в том смысле, в каком Мэлвин никогда не был и быть не мог.

– Папа тоже был нашим родителем, – прерывает сын. – Значит, по твоей логике, он тоже любил нас.

И опять скрещивает руки на груди, словно бросая вызов: найду ли я, что возразить.

Я знаю, чего он ждет: чтобы я согласилась с ним. Хочет видеть отца именно таким, потому что смотреть правде в глаза слишком трудно и больно. И какая-то часть меня готова разрешить сыну оставить все как есть. Так проще. И что в этом плохого, в самом деле?

Нельзя. В конце концов Коннор постепенно поймет правду, но она окажется гораздо мучительнее, если много лет цепляться за ложь.

– Некоторые люди ломаются, Коннор. И твой отец оказался таким.

– А если я тоже такой? – Его голос звучит тихо и испуганно.

Я придвигаюсь поближе и крепко прижимаю его к себе. Как было просто, пока он был маленьким: достаточно обнять – и все зло отступало. Как же я ненавижу Мэлвина Ройяла, который оставил сыну такое кошмарное наследство: это из-за него Коннор потерял в веру в себя! Если б я снова могла убить Мэлвина за то, что он сделал с нашими детьми, повторила бы без колебаний.

– Ты не сломался, малыш, – говорю я, целуя сына в висок.

– Откуда ты знаешь?

– Ну, во‐первых, сломленные люди не считают себя такими. Они думают, что идеальны. Раз ты задал этот вопрос, тебе не все равно, что ты за человек и как относишься к другим. Ты любящий, внимательный и чуткий.

Коннор отстраняется, чтобы посмотреть мне в глаза.

– А ты ни о чем не догадывалась насчет папы – до того, как…

Ему не нужно заканчивать фразу: мы оба знаем, что именно разделило наши жизни на «до» и «после».

Этот вопрос мне задавали много раз, и я всегда отвечала «нет» – быстро и решительно. Хотя если говорить правду, ответ оказался бы слишком сложным и неоднозначным. Но с Коннором мне нужно быть максимально откровенной.

– Я понятия не имела, что Мэлвин делал с этими девушками. Я никогда не думала, что он способен на такое. – Перевожу дыхание и добавляю: – Но… в наших отношениях возникали моменты, когда я начинала задумываться, способен ли он на жестокость.

Сын удивлен ответом, что вполне понятно: я никогда не говорила об этом никому, кроме Сэма и моего психотерапевта.

– Какие моменты?

Мне не слишком хочется рассказывать пятнадцатилетнему мальчику, как Мэлвину нравилось душить меня во время секса – иногда я даже теряла сознание. Или о темной стороне, которая открылась в Мэлвине, когда я заговорила об этом.

– Может, когда-нибудь расскажу, но не сейчас.

Коннору явно любопытно, но он не настаивает, а спрашивает:

– Ты почувствовала себя виноватой, когда узнала, чем он занимался? Думала, что должна была догадаться и что-нибудь сделать?

– Да.

Я долго винила себя за то, что ни о чем не догадалась. Что не остановила Мэлвина. Спрашивала себя: понимала ли я подсознательно, на что он способен, и игнорировала, поскольку мне и детям опасность не грозила?

– Ты чувствуешь то же самое по поводу Кевина? – тихо спрашиваю я.

Коннор