В письме Шервуду Андерсону он формулировал свою позицию по другому литературному направлению, на сей раз – критике. На этом этапе жизни Эрнеста критики почти не обращали на него внимания, не считая рецензии в «Дил» за октябрь 1924-го, еще одной рецензии без авторства (вообще положительной) в «Канзас-Сити стар» и обзора в его собственном «Трансатлантик ревью». Но все это обнадеживало, хотя в рецензии Уилсон и встречалось несколько придирок – но пока его карьера только развивалась, Хемингуэй редко воспринимал даже малейшую критику спокойно.

Таким образом, трудно сказать, почему Эрнест решил написать такое письмо Андерсону. Критики бесполезны, говорил он: «лагерь, следующий за евнухами от литературы. Из них даже шлюх не получится, – продолжал он. – Они все добродетельны и стерильны. И с какими хорошим манерами, высоколобые». Это при том, что Хемингуэй отвечал по поводу критики им последнего романа Андерсона, «Много браков» (1923), хотя он очень положительно отозвался на мемуары Андерсона «История рассказчика» (1924). И тем не менее сложно понять, Эрнест жаловался потому, что считал, так должны поступать профессиональные писатели, или потому, что так он подбадривал себя на случай будущих негативных отзывов. Вне зависимости от причин, замечания кажутся весьма резкими, особенно на том раннем этапе жизни.

Эрнест с острым вниманием относился к тому, как «В наше время» («Бони и Ливрайт» дали заглавие с прописной буквы) встретят в Оак-Парке, особенно если вспомнить, что Эд и Грейс вернули все десять экземпляров «в наше время» Биллу Берду в «Три маунтинз пресс» (в этом издании заглавие давалось со строчной буквы). Но еще до этого Эрнест получил 8 марта письмо от отца, в разгар переговоров с Ливрайтом. Где-то Эд прочитал рассказ «Доктор и его жена», опубликованный в «Трансатлантик ревью» в ноябре 1924 года – единственном издании, где он появился на сей момент. Эд сказал, что увидел рассказ «случайно». Он прокомментировал только ту часть, где речь шла о разговоре доктора с двумя местными рабочими-индейцами насчет распила бревен на его участке, и не обратил внимание на убийственное описание доктора и его жены. Эд сказал, что всегда знал, какая отличная память у его сына, и вспомнил об этом эпизоде, относящемся ко времени, когда Эрнесту было двенадцать лет: «Я видел то старое бревно на пляже, когда читал твой рассказ». Он хочет прочитать и другие рассказы сына, добавил он.

Конечно, письмо доставит Эрнесту много удовольствия и вселит в него чувство гордости. Он больше не стремился добиться одобрения матери, но отец всегда значил и всегда будет значить для него очень много. Эрнест выстроил тщательную защиту рассказа в ответном письме отцу. Его цель, писал он, заключалась в воссоздании самой жизни, во всех ее проявлениях. «Нельзя сделать этого, не описывая плохое и уродливое или красивое». Эд и «мать» должны помнить, что после того, как они наткнулись на рассказ, который сочли предосудительным, они могли прочитать такой рассказ, который им понравился бы. Эрнест не отправил им ни одного экземпляра этой книги потому, что они вернули предыдущее издание в «Три маунтинз», объяснял он. Он не собирался, впрочем, отправлять отцу какие-либо рассказы в этом письме (или любом другом), и 1925 год будет трудным, и в отношениях с семьей потребуется настоящее жонглирование.

Чай, устроенный Китти Кэннелл и Гарольдом Лебом в квартире Китти, чтобы отпраздновать прием Ливрайтом рукописи «В наше время», в ретроспективе станет эпохальным событием. Основные участники рассказывали историю по-разному, но в результате выходило одно и то же. Может быть, версия Китти Кэннелл меньше других заслуживает доверия, потому что Китти питала искреннее отвращение к Эрнесту. Чем-то его стиль вызывал у нее настороженность, как она позже скажет, не очень любезно. Но когда Кэннелл услышала, как Хемингуэй пренебрежительно назвал Флейшмана «жидом», когда Гарольд взял Эрнеста познакомиться с ним, то сразу же перестала доверять ему. По словам Китти, Гарольд был ошеломлен репликой Эрнеста, однако, когда после ухода Эрнеста Китти подняла эту тему, Гарольд поспешил сделать странное замечание: «Если бы Хем считал меня евреем, то не стал бы высказываться передо мной в таком духе». Китти возненавидела антисемитизм Хемингуэя; она убеждалась, что он плохо относился к Гарольду почти с самого начала.

Однако Китти нежно любила Хэдли. Они вместе ходили по антикварным магазинам Парижа, подыскивая доступные серьги, и часто играли в теннис, иногда вчетвером с Гарольдом и Эрнестом. (Китти подарила Хэдли и Эрнесту кота, которого они назвали Мистер Ф. Кис, любовь Эрнеста к кошкам играла в его пользу, с точки зрения Китти.) Кэннелл давно хотела познакомить Хэдли с двумя сестрами из Сент-Луиса, Вирджинией и Полин Пфайффер; каким-то образом их пути на Среднем Западе не пересеклись, несмотря на схожие биографии и общую подругу, сестру Билла Смита Кэти. По иронии судьбы именно Кэти способствовала сближению Эрнеста и Хэдли. Китти попросила сестер Пфайффер прийти к ним на чай.

Китти Кэннелл вспоминает сестер «миниатюрными, с яркими черными глазами и черными волосами, подстриженными на лбу, как у японских кукол». Джинни Пфайффер была у своей старшей сестры в Париже в гостях. Она пыталась разобраться, что же ей хочется сделать со своей жизнью, тогда как Полин работала в парижском «Вог», чем и объяснялось ее модное пальто из бурундука. Потом Эрнест признается, что пальто его восхитило. Обе сестры были красивы и известны своим остроумием. Китти заметила, что Полин, которой тогда было тридцать лет, была более смешливой из них двоих, а Джинни, которой только что исполнилось двадцать три года, была красивее. Ощущение то ли близнецовости, то ли взаимозаменимости побудило Эрнеста сказать, когда сестры ушли, что ему бы хотелось прогуляться с Джинни, одетой в пальто Полин; Хэдли было не смешно. В следующий раз, когда Китти увидела сестер, они были в гостях у Хэдли и Эрнеста на улице Нотр-Дам-де-Шан. Их развлекала одна Хэдли; Эрнеста можно было заметить в соседней комнате, он лежал на кровати и читал, и сестры Пфайффер поразились тому, какой он «грубиян», рассказали они Китти. Им понравилась Хэдли, и они согласились с Китти, что Эрнест, видимо, не дает ей достаточно денег, чтобы она одевалась модно или хотя бы прилично. Обе сестры вскоре станут хорошими друзьями Хэдли, и Полин часто будет видеться с Эрнестом и Хэдли, подружившись с обоими.

В 1924 и 1925 годах Эрнест обзавелся новыми, не менее значительными друзьями. Он был в «Шекспире и Компании», неспешно выбирал книги и разговаривал с Сильвией, когда вошел красивый молодой человек. Сильвия сразу представила Эрнеста Арчибальду – которого все всегда звали Арчи – Маклишу, который был родом из пригорода Чикаго, как и Эрнест, закончил Йель и Гарвардскую школу права. Арчи был на шесть лет старше Эрнеста. Он ушел добровольцем на Первую мировую войну и работал водителем санитарного автомобиля, что, несомненно, смягчило его академические заслуги в глазах Эрнеста. Вскоре Арчи перевели в артиллерию, и он принял участие в боевых действиях во Франции.

Арчи был поэтом. Он оставил бостонскую фирму, где работал юристом (в тот же день, когда стал партнером), и перевез всю свою семью – жену Аду, сына и дочь – в Париж, чтобы писать стихи. Арчи и Эрнест сразу же нашли общий язык, и вскоре он с Хэдли познакомились и с Адой. «Ада была щеголихой», – писал Джон Дос Пассос. Она была необыкновенно талантливым музыкантом, концертирующей певицей. В Париже она выступала и работала над своим голосом. Всякий раз, как четверо молодых людей встречались, воцарялась атмосфера веселья. Арчи несколько раз боксировал с Эрнестом, хотя был на тридцать фунтов легче, поэтому поединки были неравными. Иногда они с Эрнестом катались на велосипедах, затем основательно взялись за шестидневные велосипедные гонки. Эрнест носил полосатые свитеры, которые любили гонщики, и ездил по окрестностям Парижа, по словам Дос Пассоса, так, что «колени были у ушей, а подбородок между рукоятками руля» (Дос Пассосу было очень смешно). По словам биографа Маклиша, Арчи «машинально» гонял наперегонки с Эрнестом той весной; он любил соперничать почти так же, как Эрнест, что в будущем станет причиной напряженных отношений между ними.