Поэтому мы просто заиграли.

На этот раз Захлер не замер, как истукан. Он начал большойрифф, басовые ноты загрохотали по парку, лениво отскакивая от стеннедостроенных зданий вдоль края Манхэттена. Вспыхнули остальные лампы, ярко-белыевместо цветных гелиевых, к которым мы привыкли, такие резкие, как в кино. Ихсвет ослеплял нас, лишая возможности разглядеть хоть что-то в окружающей тьме.Мы чувствовали себя совершенно беззащитными и надеялись только на ангелов.

На этот раз застыл Мое; по его телу пробежало долгоесодрогание, как будто он сражался с проклятием собственной музыки. Но, в концеконцов, его пальцы заплясали по струнам; годы упражнений перевесили воздействиепаразита внутри его.

Я начала барабанить, мышцы задвигались в соответствии спривычным узором, но порхание рук не успокаивало меня. И дело было не в пустойтьме передо мной и не в тысячах смертельно опасных, инфицированных маньяковвокруг. Дело было даже не в огромных, пожирающих людей созданиях, которых мыпытались вызвать.

Меня пугала мысль снова оказаться втянутой в механизм нашеймузыки. Я помнила, как играла, не в силах остановиться, когда червь метался втолпе, расправляясь с людьми, которые, как загипнотизированные, смотрели нанас. Моральный риск все еще прятался по краю моих видений, наблюдая за мной ивыжидая.

Если мир в ближайшее время не исцелится, эти видения могутстать слишком реальны. У меня кончаются таблетки, последняя полупустаябутылочка перекатывается в кармане, с каждым днем становясь все легче. Рискуясвоей жизнью здесь, на холодном краю Манхэттена, я не была героиней. Я простобыла логична.

Я отношусь к числу тех, кому, чтобы выжить, требуетсяцивилизация. Минерва запела, ее голос шарил во тьме, разносясь по пустому,заросшему деревьями парку. Призывая.

Воздух начал искриться, и вскоре я увидела музыку: ноты Мосапарили в воздухе, пронзительная мелодия Перл, словно тоненький луч прожектора,двигалась между ними, заставляя их мерцать. Песня Минервы прорывалась сквозьвсе это, устремляясь во тьму, а мы с Захлером играли с яростной решимостью,плотно, как сомкнутые пальцы, словно часовые, боящиеся повернуть головы.

Мы играли всю пьесу, от начала до конца, надеясь, чтокто-нибудь нас услышит.

Когда мы закончили, не было ни приветственных криков, ни аплодисментов,ни хотя бы одного-единственного подбадривающего возгласа. Никто не пришел.

Потом огни вокруг слегка померкли, и я поглядела туда, гдедолжны были находиться зрители.

И встретилась с целой галактикой глаз. Глаз, способныхвидеть ночью.

Инферны

Они смотрели на нас, прикованные к месту, немертвые.Непохожие на ангелов, или Минерву, или даже дрожащего Моса, неспособныерассуждать здраво, лишенные человечности. Тут стояли те, кем болезнь овладелаполностью. В грязных, рваных одеждах с сорванными логотипами — видимо, подвоздействием проклятия. Многие были едва прикрыты, дрожали в драных пижамах ибрюках от тренировочных костюмов — одежда, в которой обычно лежат в постели,когда от сильного гриппа поднимается температура, мысли путаются, и чувствуешьсебя совсем плохо. Ногти длинные, черные и блестящие, как будто они приклеили кпальцам оболочки мертвых жуков.

Их там стояли сотни. Не шелохнувшись.

Нормальные люди не пришли, чтобы послушать нас. Это сделаливампиры.

Астор Михаэле был целиком и полностью прав. Наши настоящиезрители нашли нас по запаху.

— Вот дерьмо, — пробормотал рядом со мной Захлер.

Они зашевелились, в полном молчании — очарование песниослабевало. Глаза вспыхнули голодным огнем.

— Нужно продолжать играть, — сказала я.

— Нужно удирать, — прошипел Захлер и попятился.

Толпа зашевелилась снова. Один из них двинулся к сцене,волоча ноги и щуря глаза от света.

— Захлер, остановись, — сказал Мос. — Это какс твоими псами. Не показывай, что боишься.

— Мои псы не едят людей!

Во тьме позади послышались новые звуки. Конечно, инферныперед нами были не единственными зрителями. Они стояли везде вокруг…

— Алана Рей права. Нужно продолжать играть, —сказала Минерва, — Мы не должны разочаровывать своих почитателей.

Она поднесла микрофон к губам и начала напевать.

Из усилителей полилась феерическая мелодия, безымянная,бесформенная, из которой мы сделали свою самую медленную песню: «Миллионстимулов для движения вперед».

Инферны начали успокаиваться.

К Минерве присоединилась Перл, растопыривая над клавиатуройпальцы, чтобы брать долгие, звучные аккорды. Потом вступил Мос: его быстрыеноты кокетничали с бессловесной мелодией Минервы, подталкивая ее перейти кстихам.

Начала играть я, сначала мягко проведя барабанными палочкамипо всем ведрам, а потом перейдя к медленным ударам. Наконец к нам с явнойнеохотой присоединился Захлер, его бас зарокотал во тьме.

Инферны по-прежнему не двигались, глядя на нас немигающимиглазами.

Мы играли, пытаясь не думать о своей наводящей ужас публике,но к концу стали убыстрять темп — наш страх, в конце концов, прорвался вмузыку. Закончили мы неистовым повторением одного и того же аккорда, внезапнооборвавшегося в молчание.

Я посмотрела во мрак.

По-моему, их стало раз в пять больше.

— Проблема налицо, — сказал Захлер.

Волнение пробежало по армии оборванцев перед нами. Один изних испустил низкий, голодный стон. У меня по спине потекли струйки пота,холодные, как ночной воздух.

— Мы не можем прекратить играть! — сказала я.

— Что? — прошипел Захлер. — По-твоему, ихмало собралось? Хочешь еще больше?

Мос сделал шаг назад, руки у него дрожали.

— А что, если ни один червь не вылезет?

— Ребята, — сказала Минерва прямо в микрофон, ееголос разнесся по всему парку, — не думаю, что у нас есть выбор.

Несколько инфернов начали продвигаться вперед, блестя влунном свете зубами, согнув пальцы как когти.

— Мин права, — пробормотала Перл.

— Пьесу номер два? — спросил Захлер и началиграть, не дожидаясь ответа.

Все тут же подключились, в очень жестком ритме.

Даже охваченная ужасом, я спрашивала себя, какой наша игракажется инфернам, любят ли они на самом деле музыку, или просто определенныйнабор звуковых волн действует на них успокаивающе, как, возможно, Моцарт нарастения. Они не пританцовывали, не толкались и не подпевали. Почему они слушаютнас, вместо того чтобы съесть?

Я начала убыстрять темп, втягивая остальных делать то жесамое, почти так же быстро, как играла «Токсоплазма», — музыка длянасекомых.