Постепенно, пожалуй, к зиме, мы всё же адаптировались. Алинина болезнь вошла в нашу жизнь и вульгарно, по-хозяйски, заняла в ней определённую нишу.

Сейчас (раз уж сие писание — своего рода анализ истоков моей религиозности) я спрашиваю себя: сыграла ли вся эта история с Алининым диабетом определённую роль в формировании во мне веры, послужила ли неким дополнительным фактором? Пожалуй, да. Прежде всего потому, что я проникся (на уровне ощущений и впечатлений, как всегда), что какие планы ни строй, как себе своё счастье ни рисуй, а жизнь в любой момент может развернуть настолько лихо, что ты так и останешься полуразутым и с открытым ртом на дороге этой-самой жизни с прохудившимся мешком надежд своих. Как в книге Иеремии в переводе Макария: «знаю, J, что не в воле человека путь его, что не во власти смертного шествие и направление шагов его». Осознание этого даёт смирение, а смиренному человеку проще покориться тому, кто имеет власть над жизнью и смертью, над временем и пространством и даже над всеми путями человека.

Глава 6. Последнее переселение

«Давай устроим ему наверху комнатку, поставим там кровать, стол, стул и светильник. И когда он будет приходить к нам, пусть располагается там» (4-я книга Царств 4:10, перевод Российского библейского общества).

Очень скоро мне стало понятно, что совет Ивана, хозяина нашей нынешней квартиры, заколотить наглухо одно из окон был не шуточный и не легковесный. Печка была действительно слишком мала для всего этого вольготного пространства одной четверти бывшего детсадика, которое так радовало нас летом. В лучшие времена это пространство обогревались трубами, а сейчас они были мертвы. Я раскалил печку до широких трещин, законопатил, как смог, одно из окон, однако в одну из ноябрьских ночей, когда уже выпал снег и дохнул мороз, мне пришлось спать одетому в пуховик, под одеялом, но и при этом мне не удавалось согреться.

Я заголосил тревогу. Однако поселковый совет в лице мэра, Варфоломеева Станислава Николаевича, разводил руками: сколь-нибудь пригодного для жизни неприватизированного свободного жилья в распоряжении посёлка не было. И всё же Станислав Николаевич заверил, что поссовет возьмёт на особую заметку мою проблему, и «как только — так сразу»… Между прочим, любезный мэр с благодарностью вернул мне книжицу Толстого, сказав, что прочитал некоторые вещи. Я спросил, как ему пришлась «Зелёная палочка», но он уклончиво подметил, что, пожалуй, больше проникся рассказом «Моя жизнь». Я удивился. В этой «Моей жизни» долго и запутанно рассуждалось о том, как и каким образом в маленьком человеке появляется в некий трудноопределимый момент сознание, но какого-либо побуждающего или даже просто разумного зерна я не нашёл. В то время, как «Зелёная палочка» просто пы́хала отрезвляющей лаконичностью, глубиной и внятностью. Я ничего не сказал Варфоломееву по поводу его комментария к книге, но про себя отметил, что восприятие людей может удивительно разниться и быть непредсказуемым. Возможно, это зависит от того, на что, в целом, настроен человек в данный момент жизни. Ключевая идея «Зелёной палочки» в том, что смысл человеческая жизнь обретает тогда, когда человек начинает исполнять волю того, кто дал ему жизнь, и тогда уж Он (жизнедатель), априори добрый, могущественный и благодарный, усмотрит, чтобы жизнь этого человека стала для него благом и сейчас и на всю вечность. Но с чего я взял, что концепция Бога не чужда в текущий момент жизни Станиславу Николаевичу? У него — нервная, ответственная работа, неустойчивый любовный треугольник и бутылка водки под столом, — ему сейчас не до Бога (неужели не понятно?) Ну а отвлечённая и, в целом, занятная тема неопределенности момента появления у ребенка разума и самосознания вполне себе сойдёт для ненавязчивой тренировки философской составляющей интеллекта, отчего бы и нет?..

Итак, поместить доктора в тёплую квартирку посёлок хотел, но не мог. Видимо, мне самому надо было искать где-то арендаторов. О варианте возвращения к Пугачёвой, несмотря на то, что муравьи, по всей вероятности, отправились зимовать, я даже не размышлял. Всё-таки, Серафима Ефимовна была довольно вредной пожилой дамой, и возможность близкого соседства с ней как-то не внушала радости. Тем более что в связи с ней недавно вышел пренеприятный казус. Видимо, до некоторой степени разочаровавшись во всемогуществе уринотерапии как методе лечения, Серафима Ефимовна решила поместить себя в нашу больничку, в третью палату. На третий день её пребывания там, меня вызвала Татьяна Мирославовна и сообщила, что пациенты жалуются на то, что я весьма поверхностно осуществляю осмотр при ежедневных обходах: лишь осведомляюсь о самочувствии и измеряю пульс и давление, тогда как ожидается проводить ещё как минимум аускультацию сердца и лёгких. Жалоба исходила из третьей палаты. Вычислить зачинщика не представлялось трудной задачей. Я был жутко раздосадован. Придя на очередной обход в злосчастную третью палату, я демонстративно провёл каждой из четырёх бабуль, включая саму Серафиму Ефимовну, полное физикальное обследование, включая перкуссию селезёнки, проверку рефлексов, менингеальных симптомов и координационные пробы. Всё это проходило в напряжённом молчании, нарушаемом только моими инструкциями. Я пробыл в палате довольно долго, а покидая её, почувствовал за спиной дух наивного удовлетворения, лишённого какого бы то ни было чувства вины передо мной, которое я своим спектаклем пытался инициировать. Пугачёва, конечно, в какой-то степени со своей колокольни была права, но меня раздражало это её надменное фельдшерское зазнайство, да ещё и с походами втиху́ю к главным врачам, чтобы кляузничать. Хотя я быстро проглотил и забыл этот досадный эпизод, идти с Пугачёвой на мировую, да ещё и заново поселяться у неё за стенкой вовсе не хотелось.

Удивительно, но Варфоломеевское, на практике весьма неопределённое, «как только — так сразу» реализовалось неожиданно скоро. Буквально на другой день после того, как я явился к нему с челобитной по поводу теплого жилья, стало известно, что в неприватизированной конуре на улице Текстильной повесился одинокий пожилой мужчина. Наследники отсутствовали, и конура мгновенно перешла в собственность посёлка, о чём радостный Станислав Николаевич сообщил мне тотчас же по телефону. Он приглашал меня осмотреть этот вариант жилья вечером после работы вместе с двумя работниками администрации.

Я явился. Это был продолговатый деревянный одноэтажный многоквартирный домишко. По виду и планировке он напоминал моё нынешнее жильё, только квартир было не 4, а 8 (по две квартиры располагалось в обоих торцах), окна были скромного размера, печки побольше, а вместо аляповатых унитазов — обычные, вынесенные в конец общего коридора, помещения с дырами (по дыре на каждую