что в этой жизни многие называют любовью. Да, не всё срослось с Крымом, но ведь как много хорошего! — известие о беременности жены, заслуженный первый отпуск с морями (пусть без светлячков) и горами (пусть без привидений), осознание себя значимой социальной единицей, даже этот прилюдный петтинг под дождём на пляже, на который бы, наверное, даже Дина не решилась; молодость, будущность… И тут вдруг — ностальгия. В счастье сохраняется неудовлетворённость. Счастье перешагивает через одну, другую, третью мечту, и ненасытным взором впивается в пространство вокруг в неукротимом животном желании а чего бы ещё такого заграбастать. Это настораживало, обескураживало. Однажды я немного взбрыкнул-восстал против баклажанов и вспомнил, что в Друскининкае в диетической столовке нас с мамой в 1984-м кормили фруктовым желе кубиками в металлических тарелочках. Ребёнок во мне облизнулся и прокричал жене: «хочу!», ностальгия ж! Жена послушно купила какой-то полуфабрикат, приготовила, вышло невкусно и даже где-то брезгливо. Что это? Изменение восприятия? Обман ностальгии? Зачем мне ностальгийничать по тому, что пережило или утратило свои права на меня и на мой центр удовольствий? Глупо.

И эти рассуждения приводили к констатации существования ещё одной неприятной концепции-тенденции. Привычка. Я жадно ищу чего-то нового, чтобы потешить внутри себя обжору, тщеславного змеюгу, сексуального маньяка, и ещё дьявол знает кого, потому что просто-таки-напростки привыкаю к чему-то хорошему. А иначе как ещё объяснить этот безумный петтинг на людях? Или то, что я в этой медовой поездке осуществил ту самую позу, подсмотренную в просцовском порножурнале, где практически исключается контакт с партнёром, а есть только контакт с его половыми органами? При этом мой сексуальный партнёр — моя любимая жена, самый близкий мне человек. Выходит, я занимаюсь не любовью, а встаю на колени перед идолом порнографии, от скуки, от привычки. В своей любимой третьей книге, я описывал, как герой пытается воскресить для себя мелодию песни I Need You битлов. И он понимает, что нет, она умерла совсем, она невоскрешаема; она, как и многие другие песни, которые вводили в радость, эйфорию, волшебство, заслушаны не просто до дыр, а до позорного почти несуществования. А ведь я написал это пять лет назад, осознал же — ещё раньше. Так неужели любовь умрёт, истаскается до уродливых дыр, не сможет быть? И не только любовь, но и многие-многие другие приятные, вечные, нужные, правильные вещи и понятия… И, как всегда, я не размышлял об этом так. Я просто чувствовал. А так, я просто с завистью смотрел сквозь металлическую ограду на баскетбольную площадку, походя собираясь поехать на автобусе со своей Алиной полицезреть поближе кавказские горы.

И горы не то чтобы разочаровали. Они были другие. Выше и лесистее, чем в Крыму. И как бы бесформеннее. Мы стали подниматься по склону одной из гор, от дороги, что в долине, и отрог той горы, что осталась за нашими спинами, постепенно стал напоминать морду крокодила. Но это было всё, что я смог сфантазировать. Крым, со своими долинами Привидений, горами-медведями, горами-палатками и пещерными городами, конечно, выигрывал. Но, впрочем, мы ведь видели всего лишь мизерный кусочек Кавказа огромного. Я помнил поездки с мамой из Ессентуков в Приэльбрусье и понимал, что там, за гребнем, куча красоты необычайной. Но мы с Алиной даже не добрались до вершины этого гребня. Серпантину не было конца, и мы решили не рисковать, чтобы не опоздать на обратный автобус. Просто пофотографировались, там, на середине склона, где было плоско. Я нашел непонятно откуда здесь взявшийся стул и захотел сфотографироваться на нём. Но Алина не нашла это ни забавным, ни эстетичным. Её эстетика подразумевала горные склоны в чистом виде, с человеком, но без всяких стульев. Я настоял. Мне-то нравилось сидеть на стуле посередине горного склона. И я не мог понять. Алина же ценила Дали. А у Дали, извините, не то что стульев, а каких абстракций и мозгов наизнанку только нет! Видимо, Алина предпочитала в эстетике миросозерцания что-то наподобие «раздельного питания»: либо уж идиллия с барашками (а не со стульями), либо уж Дали со всей своей крышесдвинутостью, но никак не несуразный микст этого, на который я намекал. Мы чуть не повздорили из-за этого, но как-то рассосалось.

Не рассосалось позже, в один из вечеров в Адлере. Мы поссорились так же крепко, как тогда из-за штор. Причину я не помню. Кажется, я выпил, а Алина не хотела, чтобы я пил. Но помню, что я ушёл в ночь и медленно часа два бродил по душным адлерским переулочкам (к морю не хотелось). Помню я сорвал неспелый инжир и съел. То ли оттого, что таблица Менделеева так прореагировала с остатками вина у меня во рту, то ли сама по себе неспелая смоква такова, но вышло на вкус нечто неприятное, вяжуще-горько-жгучее, примерно такое, как моя досада на себя и обида на Алину.

В последний вечер мы-таки поступили по-буржуйски и посетили ресторан над морем. Заказанный нами грибной жюльен готовился как-то слишком долго, зато в процессе ожидания нам принесли тарелку маслин, которых мы не заказывали, и мы долго на них смотрели, не решаясь, есть их или не есть. Заиграла фанерная музыка с «Тополиным пухом» в приоритете. Она играла громко, заглушая прибой. Я выпил бутылку вина. Жюльен был сытный, но мы заказали что-то ещё и в результате объелись. А меня ещё и развезло. Покончив с рестораном, мы ушли к прибою, обиженному громкой попсой и около часа бродили-месили-ногами пляжную гальку. Попрощались с морем и ушли спать.

В следующий раз мы оказались на море года через 4.

Глава 4. Возвращение

«Все потоки бегут к морю, но море не переполняется, и где бежали потоки, там побегут они вновь» (Екклесиаст 1:7, перевод Российского библейского общества).

Но я ещё долго видел море из поезда. Почему железную дорогу выстроили ровно вдоль целого побережья от Туапсе до Адлера? Это раздражало. Самой радостной точкой всех моих крымских походов был как раз выход к морю: вот оно! Часто с нависающей горной гряды, посреди пустынной, задумчивой, бьющей в нос чем-то вечным яйлы, над облаками, светящимися золотом солнца. А тут… «длинный план», как в синематографе, да ещё и изнутри этой провонявшей аккумулировавшимся запахом тысяч пропитых, проку́ренных и прокури́ных ленивых тел железяки. Но я зажимал это раздражение и смотрел, смотрел. Бесконечные полосы невзрачных галечных пляжей, от волнореза до волнореза, иногда совсем пустынных, освещенных закатом (уезжали вечером), иногда — с фигурками людей, полуголых, по одному, по