на своей жизненной оси абсцисс. Но я не верил. Я смотрел чисто математически: мне 25, я прожил всего ¼ жизни (если она будет долгой) или 1/3 (если не очень); в любом случае, про меня спета только две строфы, — а впереди ожидают ещё несметные вереницы отпусков, морей и даже, возможно, пароходов. Печальный самообман того, кто всю жизнь думал и думает о себе, что он семи пядей во лбу.

Глава 3. Адлер и его окрестности

«Кто знает, что хорошо для человека в течение немногих и суетных дней его жизни, которые проходят словно тень?» (Екклесиаст 6:12, Новый русский перевод).

По приезду я болел ещё дня 4. У нас были соседи, в комнатках слева и справа от нас, такие же, как мы, отдыхающие: две четы, пожилая и молодая. У пожилых застенчивым был муж, у молодых — жена. Они особо не показывались и с нами не общались. Пожилая дама сказала мне, чтобы я купил таблетки «Сплат» на основе спирулины (какой-то водоросли), мол, ими сейчас «вся Москва лечится». Я, и правда, купил. Зелёные, солёные. Чуда не произошло. Недомогание продолжалось и ушло потом постепенно, исподволь, само собой, как будто его действительно смыла ленивая волна и изжарило доброе южное солнце. Однажды мы заговорили с пожилой москвичкой о наших хозяевах. Я по ошибке нарёк их грузинами, и моя собеседница неожиданно обиделась: она недолюбливала армян за их низкорослость и говорливость. То ли дело грузины — все они высокие, красивые! (Лицо москвички сияло, когда она это произносила.) Однажды, сидя вечером на скамеечке в нашем маленьком садике среди обидно-зелёных мандаринов, я набренькивал на гитаре что-то из «Иваси»; я любил эти песни за их светлую шаловливую непосредственность, лёгкий задушевный юмор и незатейливую стройную гармонию. Но в одной из песен фигурировали «невымытые тарелки» и «таракан». Соседка подслушала и пожелала высказать недовольство подобной лирикой, причём почему-то моей жене. Мне было неприятно. И неприятно особенно то, что Алина поддержала и почти нешутливо выговорила мне, чтобы я старался не исполнять подобное. Странно. В своё время я спел Алине «Дрянь» Майка Науменко с рифом «Крематория», и мне было понятно, почему песня Алине не пришлась по нраву. (Хотя мне были важны не слова песни как таковые, а жёсткая блюзовая тяжёлая мелодика, которая у меня неплохо выходила. Что же касается слов, то там не было ничего вульгарного и, тем более, матерщинного, а тяжеловесный, присущий панк-року, грубоватый юмор был необходимой составляющей подобного рода композиций.) Алина была слишком нежна и проста для панк-рока. Да, я это принял и стал иметь в виду. Но что им с этой надменной московской ценительницей всестолично-популярного «Сплата» и внешности грузин дался этот «таракан» у «Иваси»? Да, наверное, это не самая лучшая их песенка, и исполнение моё, пожалуй, посредственно, но стоит ли из-за этого проявлять даже мизерное неудовольствие в сторону меня, такого безобидного, не очень-то громкого, осенённого зелёно-мандариновым тёплым сумраком и небрежно-задумчиво мурлыкающего Ивасёвый бред? Не из одной же «Белой гвардии» должна поэзия и музыка состоять, в самом деле!..

Из какого города был молодой сосед, я не запомнил. Мне кажется, он был примерно моим ровесником. Я продолжал носиться с идеей вырваться из этого икающего от обжорства, хрюкло-сытого Адлера и хотя бы на сутки поселиться где-то в диких его окрестностях. Я прознал, что недалеко, к югу, есть бухта, именуемая Имеритинской, где весьма пустынно и можно встать с палаткой, сготовить что-то походное на примусе и послушать море вдалеке от этой ресторанной попсы. Алина уже согласилась на эту авантюру, но намекнула, что для пущей безопасности неплохо было бы подговорить молодых соседей составить нам компанию. Я разговорил парня и, сверкая очами, описал ему все прелести дикой природы. Парень усмехнулся на этот мой ажиотаж, но всё же отсверкнул уголком одного глаза и пошёл спрашивать жену. От жены вернулся тоже с усмешкой, но уже без искры. «Не очень она у меня в этом смысле подвижная, извини, друг, не уговорил». Я пожал плечами. Да. Одному про таракана петь нельзя, другому в походы не ходи. Такова семейная жизнь: то тут, то там так и приходится прижиматься по мелочам, — сказали мы друг другу, — он мне своей безыскровой, познавшей жизнь усмешкой, я ему — своим тяжело вздохнувшим плечепожатием.

Мы же с Алиной набили рюкзак, как для похода, выяснили, на какой маршрутке можно добраться до Имеритинской бухты, и на другое утро отправились. Было жарко, безветренно и безоблачно. Но море охлаждало и уплёскивало жару. Бухта оказалась просторной и действительно пустынной (к слову сказать, когда мы оказались в том месте лет 12 спустя, там уже было всё застроено, закафешено, замузыченно и завалено людьми на четыре пятых пространства). Мы были одни с нашим смешным рюкзаком. Полоса пляжа была неширокая, метров 15–20, отороченная единичными деревянными неказистыми домишиками да полосой каких-то южных деревцов. Галька, как и в городе; море шипит лениво, гладится, бьёт синевой в солнце; солнце падает в него, глушится, и всё — в умиротворённом молчании. Один этот ритмичный «ш-ш-ш-ш» о гальку. Мы встали на задворках полумёртвого (наподобие просцовской фабрики) деревянного одноэтажного советского санаторийчика и расстелились. Решили не ставить палатку и переночевать прямо под открытым небом.

Часа через два мы убедились, что вокруг вообще никого. Тогда я скинул плавки и посоветовал то же сделать и Алине. Она разделась. Мы нашли длинные палки навроде шестов, ввинтили их стоймя в камни и натянули на них простыню наподобие паруса, чтобы прятаться от слишком жаркого жара. Мы плавали. Я надел маску с трубкой и плавал под водой вслед за голой женой. Я ни разу в жизни не видел ничего более волнующего в эротическом смысле, чем тогда. Возможно ещё потому, что стекло маски немного увеличивало, и извилистые полосы солнечных бликов с поверхности воды, отражающиеся на Алининой коже были неправдоподобно широкими, а малые губы с каждым толчком ног совершали, как и эти солнечные полосы, мягкие, медузообразные движения.

Мы питались фруктами и, кажется, бутербродами. Возиться с примусом не хотелось.

Когда жара чуть-чуть спала, на противоположной стороне пляжа замаячили далёкие фигурки других купальщиков, и мы оделись. Потом мимо прошёл тот самый скромный бродячий торговец домашним вином. Мы купили у него бутылку. В вине почти не чувствовалось крепости и было оно на вкус каким-то уж совсем домашним, что ли. Мы сделали только несколько глотков и решили не допивать, и спрятали бутылку. Я читал Спока. Алина сфотографировала