тёмные просцовские зимние вечера, сколько для утоления ожившей в этом моём одиночестве и клокочущей внутри жажды порнографии. Я знал, что зависим от курева. Начинал подозревать также, что становлюсь зависимым от алкоголя. Но я лишь интуитивно чувствовал, что уже давно, с детства, глубоко зависим от порнографии. Это-самое «интуитивное чутье» преобразовалось в знание как-то слишком поздно. И даже после того, долгие и долгие годы, я обманывал себя, уже будучи глубоко религиозным человеком; зависимость эта была настолько вожделенна и коварна, что без конца давила и душила разум и чувства, не давая интуиции перейти в знание, знанию — в борьбу, борьбе — в решимость, решимости — в стойкость. И в то время я даже не подозревал, какая многолетняя кровавая бойня мне предстоит.

Началось, и правда, всё это когда-то давно. Ещё в раннедетской деревне, когда ещё (по Толстому) разум совсем вот только что, как будто едва-едва, реализовался в голове человеческого существа. Среди тамошней разновозрастной мальчишни (куда я поневоле затесался) и одной девчонки, Верки, практиковалось в деревьях (даже на деревьях) и на сеновалах нечто нехорошее. Потом же оно почти затёрлось и в реальности, и в памяти. И та Верка даже подросла, и чего-то по-серьёзному вербально-чувственного, а не только извращённо-патофизиологического от мальчиков, и даже от меня, хотела. Потом, гораздо позже, её родной старший брат Лёша, очевидно имевший с ней устойчивую половую связь всё её сознательное детство, сел за убийство, а сама Верка уехала в Москву и умерла там от СПИДа. По крайней мере, ближе к старшим классам, я, помню, сидел на скамейке перед нашим деревенским домом, и Верка на велосипеде остановилась напротив меня в комарино-летней сумеречной сиреневой прохладе и стала флиртовать со мной, и я даже никак не проассоциировал это событие с теми смутными событиями детства. Тем не менее, всё это, несомненно, аукнулось. В младших классах я испытывал нечто наподобие тоскливо-романтических чувств к мальчику из параллельного класса. Но об этом никто, кроме меня не знал и не узнал. В каникулы между 4-м и 5-м классами мы с мамой поехали отдыхать-лечиться в Литву, в городок Друскининкай. Там мы отправились в кинотеатр, и мама закрыла мне ладонью глаза в момент демонстрации на экране любовной сцены. Не исключаю, что именно это мамино невинное движение было отправным моментом к формированию у меня этой страшной зависимости. Теперь я осознавал это как некий сладкий запретный плод, потому что ведь все остальные в кинотеатре смотрели же, и смотрели с любопытством, не отворачивались, да и сама мама глаза себе, очевидно, не прикрывала. Классе в 6-м наши хулиганы принесли в школу пачку черно-белых фотографий и демонстрировали их всем желающим, обменивались и продавали. Изображения были мерзкими какими-то, грязными, крупноплановыми, порой нечёткими, и мне даже трудно было разобрать что же это было на некоторых. Я, например, не мог понять, что может быть красивого в крупном плане некрасивого женского лица, во рту которой помещается нечто ещё более некрасивое. Однако хулиганы были ажиотированы, от них веяло какой-то сверхзаитересованностью: им всё это нравилось, и они ожидали, что это не может не понравиться и другим. Один из них позже сел за изнасилование.

Параллельно где-то исподволь ко мне подкрадывался пубертат, и это наложилось. У моего друга детства, Вовки Шахова, мама по работе часто бывала в ГДР и привозила оттуда разное, в том числе журналы. В этих журналах было что-то про фильмы про индейцев. Листая один из них, я вдруг наткнулся на фотографию, которая как будто ударила мне в мозг, ошпарила. Скрывая свой подлинный интерес, я выпросил у Шаховых тот журнал. Потом, я помню, как ехал в автобусе в деревню, в осенние каникулы. Я рассматривал ту фотографию, и это было как таинство, — я воспринимал это, как нечто сверхъестественное, подобное гипнозу. Как будто в этой фотографии-змее был сконцентрирован весь ужас и вся ошарашивающая красота жизни и вселенной. Как будто, разгадав тайну того, что было изображено на фото, я бы преодолел неотвратимость смерти, но это было мне не под силу, хоть я и находился непосредственно вблизи от тайны и её разгадки. За окном мелькали сонные, осенние пейзажи, которыми мне обычно так нравилось любоваться, к стеклу ластились чёрточки мелких капель ещё не очень холодного дождливого занудства, справа сидел толстый пожилой мужчина, а я, игнорируя внешний мир, полуоткрыв журнал, чтобы никому не было видно, на что я смотрю, смотрел, смотрел и смотрел, и мне было удивительно, волнующе и страшно. На фото была женщина, по пояс, обнажённая, с мокрыми чёрными волосами и мокрой кожей, спиной вполоборота; лицо повёрнуто к фотографу, как будто он её напугал, но в глазах всё же не испуг, а нечто другое, то́ как раз, что я не мог постичь: какая-то сила, страсть, убеждённость, гнев, насмешка, власть, победа. И этим своим взглядом она всверливалась в меня, в моё нутро, и я был бессилен, нищ и гол под этим взглядом. Скрещёнными руками женщина прикрывала грудь, и груди́ этой был лишь незначительный фрагмент, но, пожалуй, этот фрагмент стоил всего эротического искусства мира. Судя по фону (тёмному, закрытому) женщина мылась в какой-то своей немецкой бане-сауне, и фотограф как будто ворвался без спросу к ней за этим занятием. А она была правительницей мира, со своими спутанными, бесконечно красивыми чёрными, длинными волосами, и так не следовало поступать. Она смотрела с внезапным страхом, но и уничтожающе; она знала всё, но никто не смел коснуться этого её знания. Мог лишь тот, кому она сама позволит. Наверное, с этого момента я стал зависим от порнографии.

Потом, уже к старшим классам, пошли видеосалоны. Крутили западные (да и восточные) боевики, ужасы, комедии, но главное — эротику. В залы набивались толпы разновозрастных мужчин, но, в основном — школьников, вроде меня. Смотрели заворожённо. Однажды со мной рядом сел небритый подвыпивший мужчина лет сорока, и к середине фильма я понял (почувствовал кожей), что он мастурбирует.

Поначалу это были лёгкоэротические фильмы, комедийки наподобие «Греческой смоковницы» или «Одежды, которой не видно». Но к старшим курсам института в видеосалоне напротив Политеха и сбоку от кабака «Дивна» крутили откровенную порнографию, редко обременённую каким бы то ни было сюжетом. В то время, три или четыре раза я испытывал буквально непреодолимое физическое влечение к тому, чтобы посетить этот салон. Однажды, чтобы попасть на сеанс, я ушёл со свадебной гулянки; в другой раз, просто — сорвался из дома и отправился, оставив Полину у телевизора, никак толком