К этому следует прибавить, что и давление администрации ощущалось куда слабее. Здесь были просто невозможны придирки, которыми нас донимали в «лагере 5», – слишком много народу и куда больше серьезных забот. Администрация лагеря довольствовалась тем, что давала общие указания. А все вопросы решали сами пленные, что означало больше возможностей организовать жизнь в лагере по своему усмотрению, чем в прежнем лагере.

Переброска в другой лагерь имела и еще одно преимущество, и оно было куда важнее, чем другие. Наши новые товарищи сообщили нам, что отсюда можно посылать открытки на родину. И действительно, уже несколько дней спустя после нашего прибытия мы получили открытки. С тех пор как пленных осудили и вынесли приговоры, а это было в 1949 году, переписка с родиной оборвалась. Некоторые пленные, которые раньше побывали в Красногорске и после вынесения приговора снова там оказались, успели получить парочку посылок – адрес не изменился. Но письма и открытки из дома не приходили. Новыми правилами предусматривалось, что каждый заключенный раз в месяц имеет право послать открытку, причем к открытке прикреплялась и вторая открытка – для ответного послания. Существовало еще одно ограничение – не больше 20 строчек и открытки разрешено было посылать только членам семей. Писать в организации и тем, кто родственниками не являлись, воспрещалось. В особенности оперативники следили за обращениями в Красный Крест. Запрещалось сообщать фамилии друзей, населенные пункты, где располагались лагеря, жаловаться на состояние здоровья, описывать жизнь и работу в лагере, упоминать о вынесенных приговорах и судебных процессах, о смерти кого-нибудь из заключенных. Из наших открыток наши родные и близкие должны были заключить, что живется нам хорошо, что никакие проблемы нас не мучают, да и вообще ничего такого серьезного с нами не происходит. Но мы умудрялись кое-что вписывать в цветочный орнамент открытки, цензоры на него внимания почти не обращали – их интересовал исключительно текст послания. Крупно не повезло одному нашему товарищу, который решил выразить обуревавшие его чувства тем, что в конце фраз ставил многозначительные точки. Эти точки цензура объявила шифром, и автор поплатился за свое легкомыслие двумя неделями строгого карцера. Из него все время пытались вытянуть ключ к шифру, которого не существовало в принципе.

Уже к концу марта стали приходить первые ответы с родины в форме продуктовых посылок. Получатели (и не только) выражали по этому поводу бурную радость. В апреле нам раздали первые открытки. Оперативники тщательно проверяли ответы. Кое-кто наклеивал на открытки фотокарточки, их просто сдирали. Один молодой пленный попался на том, что написал в открытке, что ему повезло – он совершил феноменальную сделку (Bombengeschäft). Ему очень долго пришлось доказывать, что речь не шла о настоящих бомбах.

Я с жутким нетерпением ждал первое послание из дома. Открытка была адресована матери. Я рассчитывал через нее получить весточку о судьбе моей семьи, с которой расстался в Маньчжурии. Узнав, что их приняла католическая миссия в Дайрене, я немного успокоился, но очень волновался, добрались ли они до Германии.

Я получил первую посылку. Она пришла не от матери, а от моей жены. Я по почерку определил, что это она ее послала, и много раз перечитывал слова, написанные знакомым почерком, непрерывно повторяя: «Они дома, они дома». И радовался тому, что и они знали, где я, что живу и надеюсь.

Вскоре пришла следующая открытка. Несколько месяцев назад ей удалось получить от правительства КНР разрешение на выезд и вернуться с детьми на родину. Все были здоровы и с уверенностью смотрели в будущее. «Только не подумай, что мы тебя забыли, – писала жена, – о нас не беспокойся и о своем будущем тоже. Очень многие твои друзья проявляют участие к твоей дальнейшей судьбе».

Когда я прочел эти строки, меня охватило безудержное счастье. И снова я ощутил руку, направлявшую все наши шаги. Мне снова вспомнились слова пастора в «волшебном саду Клингзора». Мы все марионетки в руках Господа! Господа, который сам определяет наши судьбы и, совершив тот или иной акт, дает нам понять, что действовал из самых лучших побуждений. Да, он лишил мою семью кормильца и защитника. Но тут же сделал так, что все они благополучно вернулись на родину. Пока что я пребывал во мраке, но понимал, что на самом деле это еще ничего не значит. И хотя я страдал от подавленности, пребывал в унынии, тем не менее вера моя не пошатнулась. Вера в то, что наступит момент, когда счастье вернется ко мне.

Несколько недель спустя после переезда в новый лагерь суровая зима сдавала позиции наступавшему лету. Март 1951 года был отмечен первыми теплыми днями. Наступила оттепель. И поэтому на ежемесячной медицинской комиссии, которая должна была пройти в конце марта, подход к заключенным будет строже, и те, кто в суровые зимние месяцы по причине слабого здоровья был назначен на выполнение относительно легкой работы на территории лагеря, вновь будут возвращены в рабочие команды.

С того дня, когда меня выпустили из Бутырки, я неизменно пребывал в команде «О.К.» и надеялся, что и в этом году ничего не изменится. Но надеждам моим сбыться было не суждено. Осмотр был как никогда придирчивым, и всех до 60-летнего возраста, у кого были руки и ноги, включили в команды, работающие за пределами лагеря. Так произошло и с моим соседом в бараке Эрихом Бланком, которому было всего тридцать лет от роду, да и физически он был вполне в форме, хотя и страдал ослаблением сердечной мышцы, квалифицированным врачами как неизлечимое заболевание и не раз приводившим к приступам во время работы. Эрих представил кардиограмму, на которой все было отлично видно. Он уже один раз представлял ее женщине-врачу, и та направила его в «О.К.». И вот снова на всех послаблениях русские поставили крест.

Еще одной жертвой придирчивой комиссии стал верный помощник дневального по бараку Карл Борк. Ему было под шестьдесят, и он страдал заболеванием почек. Немецкие врачи предупреждали о возможности сморщивания почки. Но врачу, видимо, понадобилась жертва. По ее мнению, Эрих Бланк и Карл Борк были закоренелыми симулянтами.

И вот 1 апреля в семь утра, когда я подошел к лагерным воротам, чтобы присоединиться к новой рабочей бригаде, увидел Эриха и Карла – их тоже включили в эту же бригаду. Ее назвали по имени бригадира – бригада Брюка. Ее только что сформировали, и 1 апреля она впервые направлялась на работу. Бригадир Вилли Брюк, несмотря на молодость, уже не раз исполнял обязанности бригадира, завоевав у русских наилучшую репутацию – очень ответственный, хоть и привередливый. Чего о нем только не говорили. Отчасти он сам распускал о себе слухи, рассуждая о том, чего лично с ним не происходило. Он был мастером по части сочинения всякого рода ужасных историй. Но довольно часто его товарищи подтверждали верность даже, казалось, самых невероятных баек. И все же нельзя было понять, то ли этот Вилли сочиняет, то ли говорит чистую правду.

Он был любителем выпить, в чем я убедился уже при первой встрече с ним. Кроме того, мне бросилось в глаза, что от него всегда разило одеколоном. Я подумал, что этот человек просто питает слабость к приятным ароматам. Но пока мы шли на работу, меня на этот счет просветили – когда у Вилли не было возможности выпить водки, он заменял ее одеколоном. А одеколон, хоть и отвратительного качества, в избытке можно было купить в лагерной лавке, к тому же по сходной цене.