* * *

Как Том и предсказывал, Альфредо оказался вынужден обнародовать свои планы в отношении Рэттлснейк-Хилла. Они с Мэттом заказали время на городском телеканале, за час до еженедельного, по средам, вечернего заседания Совета, и там объявили свои предложения, расхаживая около большого макета холма – как он станет выглядеть, если будет застроен в соответствии с их проектом. Склоны макета ершились густо-зелеными деревцами. Особенно заросшей сделали вершину – перелесок на ней решено было частично оставить. Низкие сооружения, венчая верхушку холма наподобие короны, шли ступенчатыми террасами, а в некоторых местах, похоже, продолжались в глубь холма. Материалом для зданий служил опалово-белый кирпич. Место, не застроенное домами, занимали газоны. Что и говорить, замечательный макет; он привлекал к себе, как любая миниатюра – бесхитростный, опрятный, с микроскопическими деталями.

Мэтт прошелся по поводу городских финансов, сравнив акции Эль-Модены с акциями окрестных населенных пунктов и заведя дискуссию насчет их падения в течение последних 10 лет. Помахал указкой в сторону плакатов, демонстрирующих, какой вклад внесет новый комплекс в городскую казну, а затем кратко пояснил, откуда «Хиртек» и «Авендинг» возьмут деньги на строительство. Были даже показаны графики строительных работ, целое расписание.

Под занавес выступил Альфредо:

– В конце концов, это ваш город, ваша земля; вам, и только вам принимать решение. Мы лишь можем предложить и ждать ответа горожан. Свое дело мы сделали, очередь за вами. Считаю, что проект будет реальным вкладом в благоустройство Эль-Модены. Рестораны, магазины и бульвары наверху сделают холм пригодным для землепользования. И, конечно, подобные заведения внизу ничуть не пострадают. Мы внесли в Совет предложения касательно зонирования и водных ресурсов, что обеспечит самый нижний, инфраструктурный уровень проекта. Сделан прогноз экологической нагрузки, он очень ясно показывает (мы и не отрицали этого), что холм претерпит изменения, но не разрушительного свойства. Около четверти городских угодий – парковые земли вроде Рэттлснейк-Хилла, они лежат сразу за ним. Мы можем застроить холм и воспользоваться его известностью в географии округа Ориндж, чтобы создать городу солидную репутацию гражданской, градостроительной и финансовой единицы.

– Вот мозги-то полощут, – сказал Кевин, глядя на экран. – Что за лепет!

Том рассмеялся:

– Улавливаешь, малыш.

Альфредо и Мэтт закончили просьбой к тем, кто сейчас у телеэкрана, сообщить другим, потому что ведь немного горожан, скорее всего, смотрит этот канал, и высказаться перед своими депутатами в защиту предложения, если зрители заинтересовались. Обещали дать подробную информацию, планы, корректировки, письма…

– Отлично, начало положено, – сказал Том. – Настала пора позадавать на Совете каверзные вопросы. Можно прямо там спокойненько тормознуть все дело, если предложения по зонированию не пройдут. А ежели людям проект понравится, придется переизбирать Совет. Это значит, что, по крайней мере, будет выиграно время.

– Да, но, если людям понравится, городской Совет наверняка будет «за».

– Может быть. Все зависит от членов Совета – они не обязаны беспрекословно слушаться избирателей, наказывающих им делать то, чего они не хотят. В конце концов, у нас правительство представителей. По крайней мере в подобных вопросах.

– Да, конечно…

Кевин с трудом поддерживал разговор. Дело в том, что после беседы с Рамоной ему стало наплевать и на холм, и вообще на все. Он словно впал в оцепенение. Никаких новых слов и чувств. Только бегство, бегство в свою скорлупу. Оглушенная оцепенелость.

* * *

Однажды вечером Тому позвонила его старинная подруга Эмма.

– Послушай, мы зацепили неплохой хвостик в том деле с «Хиртеком», что ты на нас взвалил. Пока что не все дорожки прослежены, но ясна реальная, тесная связь между этой компанией и Американской ассоциацией медицинских технологий.

– Что это за штука?

– Ну в основном она служит прикрытием всех старых платных больниц страны; масса связей с Гонконгом.

– Ага! – Том сел. – Звучит многообещающе.

– Очень. Эта ААМТ подключена к множеству строительных программ на восточном побережье, и, по сути, именно через нее строители пытаются выкачать все, что могут, из медицинской промышленности.

– Понятно. Ну а я что-нибудь могу сделать?

– Нет. Мы передали все Крис, она намерена заняться этим в рамках своего федерального расследования, так что машина закрутилась. Но – послушай, что я хочу сказать тебе, – мы сорвали маскировку, чтобы увидеть под ней дыру.

– Они знают, что ведется расследование?

– Совершенно отчетливо. И если Гонконг – их часть, это плохие новости. Некоторые из гонконгских банков работают очень грубо.

– Хорошо, буду держать ухо востро.

– Желательно. Я еще позвоню, когда появятся новости, а Крис, наверное, будет контактировать с тобой непосредственно.

– Хорошо. Спасибо, Эм.

– На здоровье. Рада была снова пообщаться с тобой, Том.

* * *

Дорис сердилась. В основном на себя. Нет, это не совсем правда. В основном она злилась на Кевина. Она видела, что Кевин явно страдает от этой связи с Рамоной, и сердце Дорис переполнялось жалостью, злостью и презрением. Безнадежный дурак, втюриться в человека, который явно влюблен в другого! Из той же породы, что и сама Дорис. Да, она злилась на себя, на собственную непроходимую глупость. К чему беспокоиться об идиоте?

И еще она сердилась на себя за ту ее грубость с Оскаром вечером, на холмах. Дорис понимала: тогда произошло смещение, перенесение с больной головы на здоровую. Оскар не заслужил такого обхождения.

Это было очень важно. Если человек заслуживал грубости, Дорис не чувствовала угрызений. Просто она была такой, вот и все. Энн, мать Дорис, воспитывала ее иначе, учила, что вежливость – одна из главных добродетелей, точно так же, как сама Энн была воспитана своей матерью, а та – своей и так далее вверх по течению вплоть до самой Японии. Но Дорис не приняла этого, подобный стиль шел вразрез с ее натурой. Дорис не была терпеливой и мягкой. Скорее наоборот – острой на язык и жесткой по отношению к людям, которые не поспевали за ней. Наверное, она и с Кевином вела себя резко, пыталась уколоть его, а он никогда не показывал виду; но кто знает? Без сомнения, Дорис делала ему больно. Да, уроки матери еще сидели внутри, превратившись во что-то наподобие: «Не изливай свой гнев на людей, которые его не заслужили». Она нарушила эту заповедь, притом не раз и не два. Но никогда не делала этого с таким эффектом, как в случае с Оскаром там, на холмах.

Что и было особенно обидно. Две картины того вечера застряли у Дорис перед глазами – выгоревшие пятна на сетчатке после прямого взгляда на слепящее солнце ее собственных чувств. Первая: Кевин и Рамона обнимаются на фоне крыши в лунном свете… Целуются – все, хватит об этом, что тут она может сделать? И вторая – большое круглое лицо Оскара, когда она дала ему пощечину и убежала. Лицо – шокированное, непонимающее, выражающее боль. Никогда она не видела ничего подобного, даже отдаленно напоминающего эту страдальческую мину. Обычно Оскар будто бы носил маску; торжественно-бесстрастная или гротескно гримасничающая, все равно это была маска. А в тот вечер Дорис увидела настоящее лицо, скрывавшееся под ней.