Пусть себе смотрит. Луда знал, что эти полдюжины шкурок безупречны. Он проделывал с ними то же самое, только при ярком дневном свете.

Беонна снова недовольно засопел, но на этот раз ничего не сказал, и Луда почувствовал легкий трепет удовлетворения. Его кузен стремился найти какой-либо изъян, который позволил бы ему сбить цену, однако ничего такого не обнаружил.

– И это все? В прошлом году я получил от тебя целую дюжину. По специальному заказу. – Беонна подмигнул ему, и Луда ухмыльнулся ему в ответ.

– Будет еще двадцать такого же качества. И сорок – почти такого.

Тот удивился:

– Шестьдесят? Ты имеешь в виду неофициально? Так много неучтенных?

Луда пожал плечами:

– Очень плохой выдался год для ягнят, судя по моим записям. Но хороший год для нас с тобой.

– А Радмер уехал в Рим, – закивал Беонна, цыкнув зубом.

– Вот именно.

Они обменялись понимающими взглядами.

– А что насчет той девочки?

– Она такая же простушка, как и ее отец. Она не понимает и половины из того, что я ей говорю.

– А пастух, я слыхал, женился на твоей дочери. – Он хитро прищурился, как будто знал что-то этакое. – И она позволяет ему слишком много заниматься отарой, верно? Впрочем, я слыхал и про кое-что еще. – Он снова заговорщически подмигнул кузену.

Луда напрягся и выпрямился:

– Что именно ты слыхал?

Беонна предостерегающе поднял руку:

– Спокойно! Ты меня хорошо знаешь, я не пересказываю всякие побасенки.

На самом деле только этим он и занимался, когда не работал в мастерской. Но Луда понимал, что лучше будет сейчас не отреагировать на это маленькое лицемерие.

– Так что же ты все-таки слышал?

И снова эти мучительные насмешливые подмигивания.

– Мы ведь здесь, в Йорке, очень хорошо знаем вашего замечательного нового аббата. – Очередное подмигивание он сопроводил щербатой ухмылкой. – Он приезжает сюда довольно часто. Человек с хорошим вкусом. Он покупает мои изделия. Перчатки. Туфли. И мы все рады слышать, что он счастлив.

Луда быстро соображал, пытаясь догадаться, что кроется за словами кузена. Он пренебрежительно махнул рукой, чтобы показать, что все сказанное Беонной для него не новость.

– Давай вернемся к нашим шкуркам. – Он протянул руку. – Ты их посмотрел?

Беонна пожал плечами:

– Я возьму все, что ты сможешь мне дать.

– А цена?

– Та же, что и в прошлом году. Могу заплатить тебе бронзой сейчас или серебром потом.

– Столько же?

– Нет. Если возьмешь бронзовыми монетами, получишь больше.

Луда прищурился. Удобные бронзовые деньги, которые чеканились монетным двором в Йорке, были хороши там, где власть короля Нортумбрии была крепка, но он прекрасно знал, что к югу от реки Хамбер к ним относились пренебрежительно.

– Серебром. Я приду через две недели и принесу остальное.

– Надеюсь, у тебя есть надежное место, чтобы хранить свое серебро. – Беонна покачал головой. – Что ты вообще собираешься с ним делать?

Эти двое постоянно играли в старую игру, избегая прямых ответов. Поэтому Луда просто пожал плечами и ушел.

Поскольку всю зиму приходилось питаться китовым мясом, Абархильд уже тошнило от него.

И не столько из-за запаха, хотя и он уже успел надоесть за темные и голодные зимние дни. А вот жевать… «Жевать его тяжело даже тем, у кого полный рот зубов», – со злостью подумала она. Одна из прислуживающих ей женщин целый день варила высушенные кожистые полоски мяса, чтобы они стали помягче и она могла бы с ними справиться, но Абархильд, наклонив миску, выхлебала один бульон, оставив трудноперевариваемые куски для кого-нибудь другого. Наконец наступило воскресенье, и она определенно заслуживала чего-то получше после шести голодных дней великопостной недели. Фредегар предложил ей воздерживаться от пищи до мессы, но это было единственное нововведение, вытерпеть которое она не смогла.

Мир просыпался после зимы, не за горами было уже весеннее равноденствие, а за ним, глядишь, уже и Пасха, менее чем через две недели. На солнечных, подветренных сторонах канав зацветал чистотел, а на каждом кусте птицы активно строили гнезда. Но по каким-то непонятным причинам весеннее тепло никак не могло добраться до ее старых костей, и Абархильд придвинула свой табурет поближе к огню.

– Осторожнее, миледи! – Служанка была тут как тут и поддержала ее. – Мы же не хотим, чтобы вы упали в огонь!

Обе помолчали.

– Месса уже совсем скоро, – наконец прервала молчание служанка и протянула Абархильд ее палку. И действительно, рядом громко пробил монастырский колокол. – Вам она понравится.

– Я не пойду туда. – Она взяла палку и, крепко обхватив ее обеими руками, уперла в пол перед собой.

– Что, простите?

– Я сказала, что никуда не пойду. – Абархильд недовольно взглянула в нависавшее над нею озабоченное лицо служанки, розовое и глупое. – В этой лачуге, нашей церкви, слишком холодно. – Она плотнее закуталась в свою шерстяную накидку. – Ну а кто будет петь литургию?

– Отец аббат, миледи. Ваш сын Ингельд. Позвольте, я помогу вам встать.

– Я знаю, кто у нас аббат. Раскудахталась, дура! – Абархильд отстранилась от источника своего раздражения. – И я действительно никуда не пойду. А ты иди. Скажешь ему, что мне нездоровится.

– Но я не могу оставить вас, раз вам нездоровится!

– Тогда скажи ему, что я очень устала. Скажи ему что угодно. Иди уже, наконец. – Она замахнулась на нее палкой.

Женщина попятилась и выскочила за дверь.

Абархильд уставилась на свои руки, вцепившиеся в терновый посох. Они у нее когда-то были замечательными – очень белыми и гладкими, с длинными искусными пальцами, с овальными ногтями, которые служанки натирали оливковым маслом, пока они не начинали сиять. Она гордилась ими и умело выставляла их напоказ, когда держала речь в зале, поднимая руку вверх продуманным жестом, чтобы вышитый рукав соскользнул, обнажая бледную кожу, и пламя огня начало играть на ее золотых кольцах и отполированных ногтях. А как они смотрелись на струнах арфы! На ткацком станке. Когда она уверенно двигала фигуры по шахматной доске. Такими они были когда-то. Кто же украл их, кто заменил их на эти напоминавшие дерево с сучками шишковатые бесполезные обрубки с отвратительными выступающими венами, с опухшими суставами и увядшей, сморщенной кожей? Когда ее забрали из монастыря, ей казалось, что нет на свете ничего хуже. Но это было еще хуже. Какой злой волшебник сотворил такое с ее руками?

Она начала с трудом подниматься на ноги. Табурет под ней поехал, но ей каким-то образом удалось сохранить равновесие. Ее руки – нет, не ее руки, а эти пародии на руки, принадлежащие какой-то старухе, – начали нащупывать палку. Когда она начала ходить с палкой? Все это было просто ужасно и совершенно неправильно.