Был уже день, и верхняя часть солнца показалась над горизонтом, когда мы оценили нашу высоту по окружающим объектам примерно в тысячу футов. Когда сформировался полный шар, жар усилился, и по указанию доктора мы обернули головы фланелью, слегка сбрызнув препаратом из эфира и спирта, быстрое испарение которого на короткое время придавало прохладу. Небо теперь приобрело вид огромного медного купола, и воды океана на западе и залива под нами отражали тусклый, мертвый, безжалостный блеск с ужасающей четкостью. Мы приняли меры предосторожности, повесив тяжелые одеяла на веревки, поддерживающие корзину, и бережно смачивали их водой. Наша собственная жажда была такой же сильной, как и обильное потоотделение, и мы сняли с себя все, кроме шерстяного нижнего белья – шерсть не является проводником, и поэтому так же эффективно отводит тепло, как и сохраняет его.

Аппарат был снабжен мощным корабельным телескопом, а также большим биноклем дальнего действия, и, насколько нам позволяла неудобная ситуация, мы наблюдали за пейзажем внизу. Невооруженным глазом город представлял собой просто пятачок маленьких прямоугольников в конце коричневого полуострова, но в наши бинокли улицы и дома стали на удивление ближе. Можно было видеть, как маленькие приземистые черные фигурки двигались, падали и лежали на улицах. Внизу, у городского пляжа, причалы были усеяны обнаженными или полуобнаженными телами, которые ныряли в воду и оставались под водой, за исключением их голов, хотя они через короткие промежутки времени исчезали под поверхностью. Тысячи и тысячи людей были вовлечены в это. Зрелище было бы совершенно абсурдным и нелепым, если бы оно не было потрясающим и наводящим на ужасные размышления.

– Боюсь, смертность будет ужасной, – сказал доктор, – если в ближайшее время ситуация не изменится к лучшему, а я не вижу на это никаких перспектив. Наш термометр уже показывает 147 градусов даже на этой высоте. Мы находимся в тепидарии31 турецкой бани с тройным подогревом. И если это так на барометрической высоте одиннадцать тысяч футов – почти две мили по перпендикуляру, – что должно быть там, внизу? Это слишком страшно, чтобы созерцать!

– Еще только семь часов, – заметил я, взглянув на часы. – Солнце едва ли в часе высоты.

– Мы должны выбросить больше балласта, – сказал доктор, – и во что бы то ни стало достичь более высоких слоев.

Он выбросил сорокафунтовый мешок с песком.

Мы несколько минут летели вверх с огромной скоростью, когда наш подъем снова не стал плавным. Теперь мы с огромным облегчением заметили, что столбик термометра не поднялся – что, на самом деле, он упал примерно на два градуса; хотя это облегчение уравновешивалось чрезвычайной затрудненностью дыхания разреженным воздухом на этой огромной высоте, которую мы оценили по барометру в двадцать пять тысяч футов, или почти пять перпендикулярных миль. Поэтому мы открыли клапан и выпустили некоторое количество газа, и вскоре спустились в слой густого тумана. Этот туман напомнил мне пар, который поднимается от тропической растительности в сезон дождей, и я упомянул об этом доктору.

– Если бы эти туманы, – ответил он, – только лежали на городе, они могли бы защитить его от разрушения, но в таком случае у нас нет метеорологических данных, на которые можно было бы опереться. Никто не может оценить ни количество тепла, ни метеорологические результаты, которые они сейчас производит на поверхности земли в пяти милях под нами.

Слой тумана, в котором мы сейчас находились, был плотным и непроницаемым. Мы лежали в нем, как в паровой бане, воздушный шар, казалось, не дрейфовал, а лениво покачивался из стороны в сторону, как парус, лениво хлопающий на мачте в штиль.

Так проходил час за часом, температура по-прежнему колебалась от 130 до 140 градусов по Фаренгейту. Доктор сохранял свою обычную невозмутимость.

– У меня серьезные опасения, – выразительно заметил он, как бы в ответ на мои мысли, – что последний огненный катаклизм, предчувствие которого пронизывало все системы философий и религий на протяжении всех веков, и который, кажется, как бы укоренился во внутреннем сознании человека, теперь с нами. Я полон решимости, однако, не пасть жертвой вызванной огненной энергии и предвижу такую судьбу более легкой и менее неприятной, – и, говоря это, он многозначительно указал на свое правое бедро.

– Значит, вы думаете, – сказал я, – что наш поступок при таких обстоятельствах – намеренно используя неопределенную перифразу на такую неприятную тему – морально оправдан?

– Какое это может иметь значение? – ответил доктор, пожав плечами. – Из двух альтернатив, ведущих к одному и тому же концу, здравый смысл выбирает более легкую. Отказ прикоснуться к болиголову не спас бы Сократа.

Несмотря на ужасные предчувствия, которые переполняли меня, острота ситуации, казалось, сделала мой мозг сверхъестественно сосредоточенным и ненормально активным. Окружающая тишина, отсутствие каких-либо звуков, сонное тепло густого тумана, в котором мы лежали, оказывали успокаивающее воздействие и делали разум особенно восприимчивым к воздействию изнутри.

– Значит, у нас нет возможности рассчитать вероятную интенсивность тепла на поверхности земли? – спросил я.

– Абсолютно никакой, – ответил доктор. – Сейчас мы находимся на указанной высоте, по барометрическому давлению, в двадцать две тысячи футов. Мы, вероятно, на самом деле намного выше, так как пар, в котором мы лежим, действует на барометр. Атмосферные условия, подобные нынешним, на такой высоте, полностью недоступны научному знанию. Они могут быть и, вероятно, вызваны воздействием сильного тепла на более горячие поверхности под нами. Однако факту их присутствия мы обязаны своим существованием. Эта атмосфера, хотя и особенно благоприятна для прохождения через нее тепловых лучей, не способна удерживать их.

– Предположим, – продолжал я в безумно спекулятивном настроении, порожденном волнением по этому поводу, – предположим, что жар поверхности земли был достаточно сильным, чтобы расплавить металлы – железо, например, – на самом деле самые тугоплавкие вещества. Совершим дальнейший полет мысли: предположим, что такое тепло усилилось бы в десять раз, каково было бы его воздействие на нашу планету?

– Твердые участки – земная кора со всем, что на ней, – первыми испытали бы на себе последствия такой катастрофы. Тогда океаны вскипели бы, и их поверхностные воды, во всяком случае, превратились бы в пар.

– Что тогда? – продолжил я.

– Этот пар поднимался бы в верхние слои атмосферы, пока не достиг бы равновесия разрежения, когда его расширение охладило бы его, после чего последовала бы быстрая конденсация, и он опустился бы на землю в виде дождя. Чем более внезапный и сильный жар, тем скорее будет достигнут этот результат, и тем обильнее будут осадки следующего дождя. После первого ужасного кризиса в игру вступила бы грандиозная компенсация естественного закона, и