– Я не то хотела сказать… – От смущения она покраснела. Хорошо, что он не может видеть это в темноте. – Не то что еще хочу… На меня все это свалилось сразу, понимаешь? Не свалилось, а… В общем, я не думала, что может быть вот так, сразу всё. И теперь мне кажется, что всё так же сразу и кончится. Как не было. Как и было.

Ее слова были сбивчивы, бессвязны. Сама она ничего в них не поняла бы, если бы услышала от кого-то.

– Ну что ты. – Женя слегка сжал ее плечо. – Я по тебе страшно изголодался, если ты об этом. Сам не очень понимаю, как это. Но вот так – изголодался по тебе. – Он глянул искоса и спросил: – Наверное, ты хочешь, чтобы я сказал, что ждал тебя всю жизнь.

– Я, может, совсем дурой тебе кажусь, но все-таки не до такой степени, – вздохнула Алеся.

– Совсем не кажешься. Но ты серьезная очень. Как деревянная Вероника.

– Прямо приключения Буратино у тебя.

Алеся улыбнулась сквозь слезы. Да, хорошо, что он не видит ни улыбки, ни слез.

– Не хочу тебе говорить больше, чем есть, Алеся. Меня к тебе физически тянет с первой минуты, как увидел. А физиология – это немало, по-моему.

Он честен. И предусмотрителен был во время секса, не рассчитывал на то, что она предохраняется. И хочет ее снова, хотя у него еще и дыхание не выровнялось после первого раза. И ей было с ним так хорошо, что это до сих пор в ней не затихает. Действительно, немало.

Она перевернулась на бок и провела пальцем по его скуле. Красивый, резкий. Привлекательный и притягательный. Его могло не быть в ее жизни совсем, а теперь ей предстоит провести с ним неделю. Дрожь снова прошла по ее телу волной при мысли об этом, и губы пересохли снова. Если он изголодался по ней, то как назвать то, что заставляет пересыхать ее губы – изжаждалась?

– Ничего нам не мешает, милая. – Он коснулся ее губ своими. – Совсем ничего. Пусти меня.

И положил руку на Алесино плечо, отталкивая ее от себя, но лишь для того, чтобы она легла на спину и в самом деле пустила его в себя, и его голод, и ее жажда напитались бы снова.

Женя заснул под утро. Алеся сразу почувствовала, что засыпает тоже. Она осторожно высвободилась из-под его руки, встала, взяла со стула свое платье. Сережка просыпался рано, и ей не хотелось, чтобы он увидел, как она выходит утром из Жениной комнаты. Босоножки не надела, а взяла в руки, чтобы идти бесшумно. А может, и в босоножках бесшумно шла бы – ей казалось, она не касается пола, такая легкость была во всем теле, и даже деревянные ступеньки не скрипели, когда спускалась по лестнице.

Общая комната внизу была освещена тускло, предрассветно. Алеся остановилась у длинного стола, за которым вчера они с Женей сидели друг напротив друга, как чужие.

А теперь какие?.. Она поскорее прогнала из головы этот вопрос, пока не нашелся на него ответ.

Лицо Вероники серебрилось в матовом свете, падающем из окна. Серьезность ее облика была сейчас особенно заметна.

Алеся вспомнила, как Женя сказал, что и она такая же серьезная, как эта деревянная девушка, но не могла вспомнить интонацию, с которой он это произнес. Может, ее серьезность вызывает у него отторжение, даже опаску. Может, он назвал серьезностью то, что сама она называла кургузостью собственной жизни.

Но думать об этом она уже не могла: мысли сделались такими же тяжелыми, как веки. Алеся бросила последний взгляд на светящуюся Веронику и вышла из комнаты.

Глава 8

Солнце выглянуло из-за туч неожиданно и светило теперь прямо в глаза, но Вероника была в медицинских перчатках и не могла поэтому задернуть занавеску. Может, перчатки и марлевая маска не являлись во время обычного приема обязательными для доктора общей практики и ассистирующей медсестры, однако Лазарь Соломонович завел правило постоянно пользоваться ими еще с той поры, когда любой пациент мог оказаться зараженным «испанкой». И хотя эпидемия закончилась пять лет назад, правила этого не отменил.

Сейчас, правда, перчатки он снял, так как пальпировал живот пациента, для чего требовалась чувствительность пальцев. Пациент при этом поглядывал на руки доктора с такой опаской, словно тот намеревался достать у него из желудка змею прямо через пуп.

– Можете одеваться, товарищ Гнутович, – сказал Лазарь Соломонович, закончив осмотр.

Пациент, сухопарый мужчина с обвислыми усами, сел на кушетке и дрожащим голосом спросил:

– Ну что у меня, доктор?

– Полагаю, вас следует оперировать. Опухоль желудка надо удалять в любом случае. А каков ее характер, станет ясно после операции.

– Может, спачатку пилюли назначите? – заискивающим тоном поинтересовался больной. – Бо страшно под нож ложиться.

– Пилюли не произведут никакого эффекта. Операция показана непременно. Не беспокойтесь, я вас к доктору Бобровскому направлю. Это блестящий хирург.

Пока Лазарь Соломонович выписывал направление в больницу, а пациент застегивал свой полувоенный френч, Вероника сняла перчатки и задернула белую занавеску. Свет в кабинете сразу стал мягким, матовым.

Прием на сегодня был окончен. И на ближайшие два дня тоже, если не произойдет ничего экстраординарного и не придется выйти на работу в выходные.

Пациент ушел. Доктор принялся мыть руки.

– Какие планы на выходные, Вероничка? – спросил он.

– Пока не решила.

Вообще-то вся Вероникина жизнь в ее повседневном течении была семейству Цейтлиных известна, так как она по-прежнему жила и столовалась у них. Поэтому, а вернее из деликатности, Лазарь Соломонович и Белла Абрамовна лишних вопросов никогда ей не задавали. Яша не задавал вопросов тоже, и тоже из деликатности, врожденной и воспитанной, но Вероника все равно знала, что любовь его к ней не прошла, и это иной раз заставляло ее вздыхать от сочувствия к Яше.

– Я