Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жак Элиасен Франсуа Мари Паганель тоже ошибался много, но ошибки его служат топливом для сюжетного мотора.
У нас иная польза — перемещение в пространстве, поперёк линий магнитного поля Земли, заставляет работать какую-то причудливую динамо-машину сравнений. В книгах Балдина, кстати, полно иллюстраций, на которых изображены странные машины родом из века парусов и века пара, того времени, когда к экспедиционным отчётам прикладывали не фотографии, а гравюры.
Если привязать историю литературы к географии, то можно сделать массу открытий — иногда отчаянных, а иногда — осторожных. Но связь между двумя понятиями очевидна — путешествие всегда превращает писателя. Человек гор собирает буквы иначе, чем человек степи, моряк конструирует текст по-другому, нежели охотник. Не в происхождении дело, а во внутреннем состоянии человека с буквоскопом.
При этом граница состояний часто рукотворна. Советских писателей нередко подвозили к этим рукотворным границам — Берлинской стене или на пограничную заставу. У Константина Симонова есть эпизод, когда пограничники выводят его на берег реки на наблюдательный пункт. Это дальний Восток, и на той стороне реки идут три китайца с автоматами — вооружённые столкновения ещё не начались, но писатель ощущает, что находится на краю вооружённой географии — природа на той стороне точно такая же, но мир другой. Линии напряжения, не только подтверждены полосатыми столбами, но и ощущаются кожей.
Прикордонная тревога описывалась часто — пересечение границы для русского всегда было событием.
Смена пейзажа — всегда сравнение, а сравнение рождает метафору.
Итак, архитектор Балдин стоит в своей мастерской метафор в окружении причудливых машин. Среди них картографические приборы, компасы и астролябии, буквоскоп и множество прочих предметов с окулярами и рисками. При этом все они имеют отношение к оптике — рассказ у Балдина всегда прорывается в визуальное, всякая мысль обрастает картинками — оптическими деталями. Вот тут — Карамзин, вот — в преуменьшенном виде Европа, вот — границы европейского порядка, карта превращается в схему, схема — в теорию.
Графическая работа Балдина — это род комикса, в котором реплики персонажей, пояснения и детали важнее фигур.
Карамзин у него — «удвоенный человек», он использует лишённый жалости буквоскоп, счисляет слова, и, одновременно, подчёркивает свою сентиментальность, при том являясь расчётливым человеком. Всё видит, и понимает: «Карамзин знал, как правильно писать текст; похоже, это было важнее для него, чем содержание текста. Как будто он обращался с умным устройством, машиной из слов. С этого можно начать реконструкцию Буквоскопа: вот прибор, смотряще-пишущий, подобие подзорной трубы. Через эту умную „трубу“ Карамзин видит, как сочленяются между собой подвижные слова, передающие друг другу исходную энергию мысли.
Действие в духе того времени: соорудить некое механическое устройство, раз навсегда рассчитанное, способное в любой момент произвести на свет идеальный продукт (текст).
Это как будто не похоже на сентиментального литератора Карамзина. Но он сентиментален только внешне, согласно принятой в ту пору литературной моде. Внутри же этот чувствительный прозаик выстроен в другом стиле. Взгляд его прям и строг, текст ровен, как шоссейная дорога; никто не мог сравниться с Николаем Михайловичем в логике и гладкости письма»[101].
Балдин А. Новый Буквоскоп, или Запредельное странствие Николая Карамзина. — М.: Бослен, 2016. — 272 с.
И ещё: «Как будто Николай Михайлович строит на своём рабочем столе особую „кинокамеру“, смотрящее-пишуще-понимающий прибор.
Назовём его Буквоскоп. Механика плюс грамматика: зрящая машина в духе той открывающей глаза эпохи.
Реконструкция этой фантастической машины станет второй целью нашего исследования. Первая — двигаться вместе с Карамзиным, наблюдать за наблюдателем.
Николай Михайлович в каком-то смысле сам работал как прибор. Его хладнокровие и наблюдательность делали из него своеобразный одушевленный инструмент.
Тем интереснее разбирать его работу на фоне реального путешествия, в движении по ровно расстеленной географической карте.
Карта очень важна»[102].
Сейчас Балдин говорит, что новая литература должна возникнуть после того, как начали путешествовать по-новому, с широким размахом — как после Карамзина. Эта надежда мне кажется зыбкой, но, по крайней мере, метафоры для путевых романов уже заготовлены.
Балдин между делом произносит одну важную и красивую фразу: «Многое может рассказать правильно положенная карта». И тут же добавляет: «Восточный вектор на ней означал для Карамзина фамильное начало и апокалиптический — пугачевский — конец времен. Для него как изобретателя языка Восток означал надежду и угрозу одновременно»[103].
Вослед Карамзину архитектор ехал на Запад, вослед Чехову — на Восток, к Сахалину, в погоне за Толстым, царём бумажной земли, он отправился по тульскому меридиану на юг, и достиг Астапова.
Не поймёшь, отчего русская литература ограничена Югом — с архитектором-путешественником можно поспорить — он ограничивается Арзрумом. Баку, где Есенин вёл диалог с Шаганэ, почти на той же широте, а Гумилёв забрался куда южнее — в Абиссинское пространство.
Одним словом, русский писатель беспокоен — он вечно движется куда-то сквозь бумажное облако, как сквозь пушкинскую метель. Балдин движется по его следам.
Читатель, подсматривает за ними в подзорную трубу, забытую на привале Паганелем.
05.08.2016
Воровство (о страхах, порождённых вольными и невольными заимствованиями)
Есть такое обыденное представление о ценности литературной работы, которое распадается на представление о ценности текста и ценности идеи.
Тексты воровали во все времена, но воровали по-разному.
Теперь вышло так, что пишущих людей стало очень много — кажется, больше, чем читающих. Литературный промысел перестал кормить, и кто-то из писателей печально возмущался, что если будут продолжать воровать их тексты и читать бесплатно, то через десять лет все они сдохнут от голода. Кто-то из сторонних читателей это тут же прокомментировал: «Двадцать лет не плачу ни копейки за скачанное — когда ж вы все сдохнете?!»
Но речь идёт не о пиратстве, а о воровстве. Есть чистый плагиат, то есть увод текста и публикация его под своей фамилией. Обычно вспоминают историю про поэта Василия Журавлёва, что в 1965 году напечатал под своим именем одно из стихотворений Анны Ахматовой.
Он пытался оправдываться и рассказывал, что когда-то переписал в тетрадь стихотворение Ахматовой, не указав автора, а потом принял его за своё. Эти оправдания были неловкими, но честно сказать, спустя полвека заиграли новыми красками. Множество людей, имеющих дело со словом, пишущих бесчисленные статьи для
