Будь моя воля, я бы сделал олимпийское, да и прочее профессионально-спортивное движение частным.

Не надо этих государственных непрозрачных проектов — только за свои, по народной подписке, через акционирование, а за государственный счёт — исключительно бесплатные бассейны, дворовые площадки и гимнастику для пенсионеров. Впрочем, тут советовать сложно — все советы по переустройству общества или хотя бы РАБКРИНАа выходят боком. Я надеюсь на физическую культуру, а именно с ней на моей Родине дело обстоит очень печально. Я бы даже сказал так — современная городская цивилизация вообще направлена не на потребление физической культуры, а на потребление спорта. Оттого слышать я не хочу унылых криков «Даёшь Олимпиаду!» или «Засудили! Подставили! Обвинили! Нас не любят!».

Поэтому я хочу прочь от этих олимпийских колец, от разрешённых и запрещённых пузырьков, от миллионеров с подорванным здоровьем, я уже увидел, какие у них всех уши.

Кстати, вдруг оказалось, что истории с Олимпиадой — и той, недавней, в Сочи, и будущей в Бразилии — стала напоминать историю с Первой мировой войной. То есть тот эпизод, когда все социалисты разделились на «оборонцев», что были сторонниками войны и, понятно, победы в оной, и «пораженцев», которые были, соответственно, наоборот.

С первыми как-то понятнее, а вторые, среди которых были большевики, рассчитывали, что чем хуже, тем лучше, потерпев поражение, царизм падёт, и начнётся что-то новое, поинтереснее нынешнего. Ровно тоже самое я наблюдаю и сейчас — одни желают всяческих конфузов устроителям игр, провалов почвы и наводнений, а о поражении российской сборной и говорить не приходится. Другие верят, будто всё завершится непременным триумфом, и мы все заплачем под звуки гимна, глядя на поднимающийся трёхцветный флаг над Дарданеллами… то есть, над олимпийским пьедесталом. В этой борьбе хочется занять какое-то спокойное место где-то под булгаковским абажуром, у теплой печки на Андреевском спуске.

Тут снова начинается литература.

И русская литература оказывается мудрее, чем русские досужие разговоры.

Потому что, если внимательно вчитаться в тот самый рассказ Юрия Казакова, то становится понятно, что воспоминание о красавцах-атлетах приходит к нему в Мезени, во время игры в футбол.

А играет не сборная, а простые матросы: «А что было за поле! На нём не было ни боковых линий, ни штрафных площадок, ни центра… Все оно было усыпано щепками, опилками, покрыто торфяными кочками. По полю в разных направлениях задумчиво перебегали собаки. Иногда они садились и, не обращая внимания на игру, следили за другими собаками, приближающимися к ним с противоположной стороны.

Не было и болельщиков, только ребята ездили скособочившись, подсунувшись под раму, поднимаясь и опускаясь на педалях, — ездили по полю на велосипедах, следя за игрой.

А игра между тем налаживалась. Она приобретала осмысленность и наливалась тем нервным током, который до конца позволяет игрокам выдерживать высокий темп. И было все, что бывает, когда играют мастера: были прорывы, молниеносные броски, были прекрасные точные передачи, удары головой и комбинации. Правда, было все это не на том уровне, на каком бывает у мастеров, но что из того! И еще была та корректность в игре, то безусловное и мгновенное осознание своих ошибок, которые редко можно встретить у мастеров».

Так, собственно, жизнь побивает нежить казённого спорта. Не запрещая его, а отодвигая в сторону: живи без нас.

01.08.2016

​Правильно положенная карта (об Андрее Балдине)

Балдин А. Новый Буквоскоп, или Запредельное странствие Николая Карамзина. — М.: Бослен, 2016. — 272 с.

На самом деле Балдин создал не просто книгу, а общее действо из выставки в Ульяновске, своих лекций, мультфильмов (это теперь зовётся анимацией), и, собственно, текста, что напечатан и снабжён ворохом прекрасных иллюстраций.

Всё это связано с Карамзиным, которому в этом году юбилей размером в два века с половиною.

Карамзин двинулся в Европу в конце XVIII века. Сейчас Балдин повторил его путь — чем-то этот высокий человек, архитектор и художник, напоминает Жака Паганеля. А дело не в том, что Паганель — комический персонаж, а в том, что он останавливается, когда другие персонажи бегут. Они боятся погони, в затылок им дышат преследователи. В этот момент Паганель наклоняется к обочине и рассматривает цветок.

Паганель видит то, на что другие не обращают внимания.

В этой роли Балдин совершенно прекрасен.

Раньше он написал книгу о «Войне и мире».

Впрочем, книг у него много.

Теперь он рассказывает о Карамзине — это история, начатая в книге «Протяжение точки». Перед читателем не просто рассказ о Карамзине, а особая история литературы, которая состоит из бумажного облака, линий на карте и всё в ней определяется движением в пространстве.

Балдин выстраивает свою теорию литературы как архитектор. А архитектор, согласно определению, «надзирающий над устойчивостью».

И вот в его истории Карамзин вступает в пределы немецкого языка — разлинованный мир.

Путешественник Карамзин ироничен.

Архитектор-следопыт много пишет о разочаровании Карамзина. Ведь русские писатели чаще всего восхищаются Европой. Этому два источника — во-первых, восхищение туриста чужим бытом. Дороги за границей становятся лучше, и кибитку не так трясёт. Меньше грязи, и пейзаж перестаёт быть монотонным — что радует глаз.

Балдин А. Новый Буквоскоп, или Запредельное странствие Николая Карамзина. — М.: Бослен, 2016. — 272 с.

Во-вторых, вырвавшийся за границу русский человек ощущал нечто вроде подвига. В середине прошлого века будущие писатели, действительно совершили довольно много подвигов, медленно продвигаясь по Европе. Схожая ситуация была и в начале девятнадцатого века. Но и обычное, частное путешествие за кордон ощущается как превозможение пространства.

Вроде бы могли не пустить, или могли не впустить — ан нет, вот он я. И Европа вокруг.

Балдин говорит о неожиданных превращениях Карамзина, о том, как он писал письма в дороге, а письма не получались, и вот он переписывал их наново. Сообщения домой были чем-то большим, чем просто сообщения: будто птенец сидел внутри скорлупы письма и нетерпеливо пробивал её клювом. В Женеве, как говорит смотрящий за Карамзиным, из этого постоянного переписывания закончился один русский язык и начался другой.

Выход за пределы бытового языка всегда начинает новую литературу. Она рождается в яростных спорах неупорядоченных слов. Пушкин — Шишков, Шишков — Карамзин, всё спорит друг с другом — не открыто при встрече, а текстами и мнениями.

Магия слова у Балдина оборачивается магией пространства. Книга превращается в мастерскую метафор.

К автору иногда придирались, отстаивая