и обуты, он сидит на втором этаже своей писательской дачи и стучит по клавишам. Иногда он бросает взгляд на берёзы в окне (это русский писатель), вдыхает запах разогретой зноем листвы (или ароматы берёзовой рощи после дождя) и — вуаля! — рождается новая книга.

И люди здравомыслящие говорили: «Очень хорошо, что ж тут плохого?»

Берёзы, дача, запах дождя…

Некоторые при этом видели разных писателей советского и постсоветского извода, что жаловались на разные жизненные неустройства, ссоры с женой, кричащих и необутых детей и говорили — писать невозможно. Обычно это происходило за столом, и водка лилась рекой.

Поэтому здравомыслящий человек рациональным образом делал выбор в пользу обустроенного писателя после тридцати.

Более дотошные люди вспоминали, что масса писателей создавали свои книги, будучи гонимы, страдая от разных болезней, Эдгар По умер под забором в обнимку с крысой, Мандельштам умер куда хуже, некоторые писатели более счастливой судьбы за гроши писали всякую дребедень. И это ещё ничего, когда Тарковский жаловался: «ах, восточные переводы, как болит от вас голова»[105], потому что разные одарённые люди переписывали библиотечные карточки или сочиняли безликие заметки для газет.

Заболоцкий, вернувшийся из лагеря, «всю зиму с сорок шестого по сорок седьмой год прожил он в Москве без жилья. После Степанова[106] приютил его у себя Ираклий Андроников тоже его старый друг по Ленинграду. Житье по чужим комнатенкам не давало ему возможности выписать из Караганды семью и делало его положение безвыходным. И вдруг весной 1946 года я узнал, что писатель Ильенков[107] разрешил ему поселиться в своей просторной даче в Переделкино.

Это был отважный и удивительный поступок, тем более удивительный, что Ильенков не только не принадлежал к числу старых друзей Заболоцкого, но не был с ним даже знаком. В конце весны Заболоцкий с семьей поселился на даче Ильенкова, и я, тоже живший тогда в Переделкине, оказался их ближайшим соседом. Мы виделись каждый день, очень сблизились и оставались в добрых дружеских отношениях до самой кончины Николая Алексеевича.

Поселившись в чужой пустой даче, Николай Алексеевич начал вить гнездо. Прежде всего он нанял человека и вместе с ним вскопал в саду участок под огород и посадил картошку. Эта работа продолжалась несколько дней, в течение которых Николай Алексеевич трудился от зари до зари, переворачивая землю лопатой. Помню, меня это несколько удивило. Я и сам, как и он, не имел в Москве жилья и жил с женой и детьми в пустой отцовской даче. Как и у него тогда, мои литературные заработки носили случайный характер и были крайне скудны. И все-таки я рассчитывал только на литературные заработки и огорода не заводил. Я сказал ему об этом.

Нет, ответил он, положиться можно только на свою картошку»[108].

Потом писателей стало много. Жизни их была неустроена и в тридцать лет, и в сорок, а в пятьдесят многие умерли. Или они умерли в семьдесят, когда о них успели все забыть.

И вот ходит кругами цитата «из Довлатова».

Понятно, что те, кому с руки заглянуть в текст Довлатова, знают, что полная цитата выглядит так: «Бернович назойливо повторял:

— К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы за исключением творческих.

Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не хотел и не мог.

Моя жена все чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и уехал в Пушкинские Горы…»

Но, по неизвестным пока мне, стороннему наблюдателю, причинам, в текст заглянуть удаётся немногим, и в результате я часто слышу: «По заветам Довлатова писатель к тридцати годам…» и «Довлатов писал, что к сорока…»

Меж тем, всякому понятно, (и на пространстве короткой цитаты, и из внимательного чтения самого произведения), что эти слова произносит антипод автора, причём к этой позиции сам автор (как и его лирический герой, впрочем) относится не только с иронией, но и с нескрываемым раздражением.

Всё остальное представляется мне не менее странным, равно как и мысль о том, что к сорока годам писатель обязан что-то знать. Тут нет закономерностей, кроме, разве той, что если писателя расстрелять в сорок лет, то он в сорок пять не напишет знаменитого романа.

Мигель де Сервантес к сорока годам особо не начал писать, а в сорок три года подал прошение на место в колониальной «Ревизионной конторе Нового Королевства Гранада или Губернаторства Провинции Соконуско в Гватемале, или Счетоводом на Галерах Картахены, или Коррехидором города Ла-Пас».

Потом он вообще несколько лет чёрт знает чем занимался, пока, наконец, не вынырнул частным поверенным.

«Дон Кихот» написан им в пятьдесят семь лет.

Конечно, Сервантес написал вовсе не одного Дон Кихота — он написал целый ворох вещей, которых я, разумеется, не читал. Пьесы его, к примеру, не всякий узкий специалист читал, говорят, что успеха они, кстати, не имели. «Позднее созревание» Сервантеса вовсе не подтверждает и не опровергает никакого «довлатовского суждения», потому что суждения нет. Это фраза героя, и это примерно как «Достоевский спрашивает, тварь ли он дрожащая или право имеет».

Достоевский если чего и спрашивает, то не так и не в такой форме. Фамильярничать с ним не надо.

А речь тут идет только о том, что скажи «герой Достоевского спрашивает» — но на это не у многих хватает аккуратности, такой внутренний Веллер прёт, и текст не все помнят — это судьба многих слов, которые произносят его герои — вот, к примеру, «красота спасёт мир».

Интересно было бы проанализировать какого-нибудь письмо писателя Имярек к жене со словами «…не оставляет меня мысль, Анечка, что к тридцати годам… Нет, всё же к сорока годам… Да, к сорока годам все бытовые проблемы…» и проч., и проч.

Все тексты (и особенно жизнь) Довлатова — прямая противоположность этому тезису. Собственно, и в тексте прямо описывается ситуация — у героя тоска, он падает в запойную яму, и это падение оттеняет скучный обыватель, стоящий на краю и говорящий о мещанской благодати.

Пример Сервантеса говорит нам только об одном — вольный ветер литературы веет, где хочет, и мысль о том, что в сорок лет писатель должен знать Оксфордский словарь наизусть, или есть мясо с ножа, или иметь дачу с берёзовой рощей под окном (и далее по тексту) — пафосная глупость.

Писатель очень редко что-то знает наверняка, никаких законов творчества нет, по крайней мере, они нам