Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но более того — уже давно литература перестала быть инструментом дохода.
Всё больше людей, неплохо пишущих, издают книги за свои деньги, и уж вовсе мало кто рассматривает это как инструмент дохода.
Великая свобода литературы имеет своей основой то, что она свободна от читателя. Никто не должен читать, и, подавно, платить за чтение. Попробуйте представить Пушкина, который берёт два рубля за запись в дамском альбоме. С другой стороны человечеством написано столько книг, что приходится придумывать особые механизмы, чтобы убедить людей читать какие-то новые.
Но внутри человека существует некоторая необходимость записать происходящее, приукрашивая его, или, наоборот, сгущая краски ужаса.
Это происходит, как сказано выше, даже в ущерб достатку.
В ущерб всему, если сгустить краски.
Происходит возвращение в тот мир, где ко мне забредшего соседа, поймав нежданно за полу, душу трагедией в углу[109].
А дача с берёзами за окном остаётся мифическим знаком успешного писателя.
Надо сказать, что общественный контракт с писателем работал с пушкинских времён. Это не мешало некоторым писателям повторять судьбу Эдгара По. И Союз советских писателей был структурой, которая вполне вписывалась в суть этого контракта. Причём после войны предпринимались попытки обуздать достаток писателей — при существовавших тогда гонорарах успешные писатели получали огромные по тем временам деньги (и даже огромные по нынешним). Это были натуральные миллионеры — причём с учётом покупательной способности тех денег. Дошло до того, что работала специальная комиссия во главе с Сусловым.
Правда, результаты проявились только при Хрущёве — с принудительным выкупом прав и прочими свойствами «волюнтаризма». Сталина, признававшего огромное влияние литературы, это очень занимало, примерно также, как оплата инженеров. Начнёшь платить мало, потеряется стимул сделать хорошо, а это всё же не землеройные работы, а идеологические. Будешь платить много, тоже будет нехорошо — зажравшиеся писатели перестанут делать дело, и придётся искать новых, молодых, но надо куда-то девать старых[110].
Симонов записывает 14 мая 1947 года:
«Разговор начался с вопроса о гонораре.
— Вот вы ставите вопрос о пересмотре гонораров, — сказал Сталин. — Его уже рассматривали.
— Да, но решили неправильно, — сказал Фадеев и стал объяснять, что в сложившихся при нынешней системе гонораров условиях писатели за свои хорошие книги, которые переиздаются и переиздаются, вскоре перестают что-либо получать. С этого Фадеев перешел к вопросу о несоответствии в оплате малых и массовых тиражей, за которые тоже платят совершенно недостаточно. В заключение Фадеев еще раз повторил, что вопрос о гонорарах был решен неверно.
Выслушав его, Сталин сказал:
— Мы положительно смотрим на пересмотр этого вопроса. Когда мы устанавливали эти гонорары, мы хотели избежать такого явления, при котором писатель напишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает. А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам денег не жалко, — добавил он, улыбнувшись, — но надо, чтобы этого не было. В литературе установить четыре категории оценок, разряды. Первая категория — за отличное произведение, вторая — за хорошее и третья и четвертая категории, — установить шкалу, как вы думаете?
Мы ответили, что это будет правильно»[111].
Так выстраивалась целая система тарифной сетки внутри Министерства литературы СССР. Всё оказалось куда сложнее, чем четыре категории, и система включала в себя и деньги, и натуральные товары, а так же вещи совершенно неописываемые — вроде зарубежных поездок.
Здание вышло величественным и огромным.
А теперь в нём отключили свет за неуплату, и мусорный ветер переворачивает протоколы писательских собраний, свидетельствующих о былом достатке.
Есть богатые писатели, устроившие свою жизнь. Всякий может назвать наугад полдюжины. Волнуют ли их творческие проблемы? Мне неизвестно.
То есть, дачи построены, а литература — сама по себе.
Вольный её ветер дует и между богатыми коттеджами на берегах реки Истры, которую патриарх Никон как-то переименовал в Иордан (жаль, что не прижилось). Этот ветер дует и в разноцветных кафе, где хипстеры потребляют смузи, и в унылой комнате сторожа, где с потолка висит на проводе лампочка без абажура, и над окопом в чужой земле, где сидит с биноклем в руках злой на всех лейтенант.
Она есть в социальных сетях и застольных байках.
Везде понемножку.
Кормятся же все картошкой со своего огорода.
Это нормально — никакой другой жизни нет. Нужно просто научиться отличать сорт «Уральский ранний» от «Синеглазки», знать свою почву и не лениться.
16.08.2016
Сюжет и стиль (о корпоративных ценностях в фантастике и вообще везде)
Если бы Господь наш многомилостивый хотел, чтобы мы соревновались со всяким отстоем, он так и сказал бы: «Соревнуйтесь со всяким отстоем». Но он вместо этого дал нам Вергилия, Горация и Апулея.
И в глаза посмотрел со значением.
Роман Шмараков
Я люблю, когда люди обсуждают отвлечённые материи — тут и начинается главное веселье: битва абстракций, сражение обобщений, и в результате совершенствование собственной риторики.
Как-то раз один ведущий критик, не задумавшись о последствиях, спросил, отчего отечественные фантасты хорошо придумывают, да дурно пишут. Ну, и началось — битва и сражение, оттачивание остроумия и прочее безумие. Некоторые были удивлены, что литературный спор вышел жарким, так я скажу, что о детской литературе ругаются ещё жарче, а уж зайдёшь к садоводам, так непонятно ещё, как они остаются живы. И всё оттого, что термины зыбки, понятия призрачны, а недостаток образования искупается быстротой высказываний (Всегда найдётся тот, кто крикнет: «Фантастика — это не жанр. Жанр — это рассказ, повесть и роман»). Так произошло и здесь — в вечном споре о форме и содержании, то есть о сюжете и стиле. В психотерапевтических дискуссиях — а я их видел много — есть выигрышная позиция (когда говорят — «Ваши пишут плохо»), и есть невыигрышная позиция (когда говорят «Наш Имярек пишет хорошо»). Это происходит оттого, что обычно Имярека предъявить невозможно, и самому Достоевскому насуют какашек в панамку за «круглый стол овальной формы», и в замкнутых сообществах есть тенденция к особой редактуре — тяготение к выдуманным гладким нормам языка. Эти читало-писатели кажущееся им косноязычие Андрея Платонова так бы отредактировали, что он бы своих не узнал. Однако обсуждения конкретных вопросов, имеющих ответы, скоротечны, а вот обобщения позволяют длиться дискуссии вечно. Перед нами же — особый тип литературного спора, потому что он давний и основан на том, что фантастика многие годы была заточена
