За поворотом взору рыцаря открылась грандиозная фреска, чуть ли не до потолка — верх терялся в темноте, ни свечам, ни факелам, не хватало сил всю ее осветить. Дыхание перехватило от восторга. Рыцарь не мог бы сказать, что он видит. Но это подавляло, втаптывало в пол своим великолепием, и снова выдергивало из грязи, к солнцу, к свету… Рыцарь ни разу не видел ничего подобного! Тут чувствовалась рука старых художников, школа Старой Империи.

— Что здесь? — пораженно прохрипел рыцарь.

— Здесь? — переложил факел в другую руку Кэлпи. — Здесь сотворение мира. От начала и до конца. А вот — попытка Нечистого совратить слуг Божьих дивными каменьями. И позорное фиаско, когда Пантократор осмеял жалкие потуги.

— Фиаско?

— Облом, если по-человечески.

— Понятно. Так это потому дьявола все называют Темным Ювелиром?

— Ну да. А вот и оно. То, из-за чего Руэ так рвется сюда. Один из родичей Императора занемог и отправился умирать к морскому берегу. Это незадолго до Беды случилось. Провел ночь в монастыре и почувствовал облегчение. Остался, прожил месяц. Вместе с монахами, участвуя в бдениях и молитвах. И исцелился. Родич явно был любимым или важным. Поэтому Старый Император щедро одарил обитель. Даже прислал из столицы настоящего мастера-живописца, который расписал здесь все стены и даже процесс дарения изобразил.

— Понимаю, — кивнул рыцарь, — чтобы не забывали, кому обязаны милостью.

— И это тоже. За Старым Императором много грехов. Но глупцом он не был. А потом… жахнуло. Монастырь горел дважды, архивы почти все погибли, грамота о дарении тоже. Но фреска осталась, и подделать такую работу невозможно. Многие пытались, но секреты старой живописи утеряны. У сиятельного мудозвона пергамент гнилой, правой пяткой через левой плечо рисованный. И пока здесь стоит эта стена, никто не сможет оспаривать у монастыря лес. Но если ее уничтожить, то мы потеряем все права.

— Куда весомее любых грамоток и свитков, — прошептал Бьярн, все еще находясь под впечатлением грандиозного зрелища и виртуозной работы.

— Наш маляр приходит сюда каждый вечер, думает, никто его не видит. Размалевывает доски, все пытается разгадать секреты, углем чертит, словеса разные бормочет. «Першпектива», «золотое сечение». А у него не выходит нихрена. Потому что руки из жопы, и сам дурачок. Плачет и уходит.

— Что ж хорошего в слезах? — буркнул седой боец.

— Ничего. Однако он знает, что человек мог так нарисовать. А то, что смог один, другой повторит. Когда-нибудь. Посмотри.

Кэлпи подошел ближе, осторожно поднял факел, чтобы ни единая сажинка не попала на фреску.

— Все эти люди давно уже в могиле. И праха не осталось. Но все они живут здесь, на этом камне. Всех сохранила кисть мастера. И никто больше так нарисовать не сумеет. Когда-нибудь возможно. Но не сейчас. Это больше чем драгоценность, потому что у нее нет цены. Это осколок прошлого, который прошел через века, чтобы мы помнили — какими люди были. Как они жили. Что они могли. Как нам не повторить их ошибок. И все это поганый жопотрах Руэ сожжет, соскоблит ржавым ножом просто для того, чтобы вырубить Змеиный лес и сплавить бревна Острову для его кораблей…

— А вы не пробовали договориться с Руэ? — неожиданно для себя спросил рыцарь. Спросил и вдруг почувствовал странное чувство, казалось давно уж забытое в силу полной невостребованности. Бьярну стало стыдно, и он даже отвернулся, чтобы скрыть болезненную гримасу в тени.

Кэлпи помолчал.

— Мы нет. Он к нам гонцов засылал. Давно, еще когда работал на куда более состоятельного господина. Многое предлагал.

— А вы?

— Вся красота от Бога. Талант — это милость, которой Пантократор одаряет лишь избранных. На этой стене рука того, кому Отец наш дал искру божественного таланта в награду за трудолюбие. Уничтожить ее — грех. А продать за деньги на поругание — грех вдвойне. Деньги закончатся, золото пройдет круговорот жизни, вернется снова в землю. И когда Пантократор призовет к ответу, спросив «чада мои, где были вы когда черные души уничтожали благословенное Мной?»… Что мы ему скажем? Что выручили немного металла?

Бьярн молчал. Монах тоже.

— Иди спать, воин, — сказал Кэлпи. — Утром будет, чем заняться.

Глава 29

Доброе утро, последний герой!

Рыцарь ди Бестиа мерил шагами комнату. Шесть в одну сторону. Развернуться на пятках, и снова шесть. Уже в другую сторону. И повторять, повторять, повторять. Пока не закружится голова, и не начнется дрожь в коленях.

Сиятельный рыцарь Скарлетти ди Руэ моложе на пятнадцать лет. Выносливее, сильнее. И ногу не ломал ни разу… Да что таить — Руэ умелее. Что на мечах, что на топорах, что на поллэксах… Да что бы не взял в руки, он победит. Проломит жалкую защиту, выбьет из рук оружие… И хорошо, если в последний миг, Скарлетти вспомнит, что ди Бестиа не один год был другом. Но не вспомнит. Не тот человек.

Одна надежда на счастливую случайность. Что враг поскользнется, солнце попадет в глаза и ослепит, клинок сломается у рукояти, приключаться внезапные желудочные колики и прочие разлития желчи. Или что Керф все же не выдержит, и шлепнет Руэ в спину. Божий суд, чтоб его гиена за жопу покусала, того бога!

Рыцарь в бессилии погрозил небу кулаком. Тут же спрятал руку за спину. Ощерился, плюнул себе под ноги и снова зашагал от стены до стены.

Удивительное дело — умирать как-то расхотелось. Мелькнула даже предательская мысль пройти к воротам — стража не удивиться. И содрать нахрен полотнище — отзыв о согласии. А утром развести руками, изображая недоумение и непонимание. «Какой вызов⁈ Какой Божий суд⁈ Вы там перепили, любезные⁈ Стрелки, залп по вражинам!»

Но надо быть очень смелым человеком, чтобы быть рыцарем-трусом. А Мартин себя таковым не считал. Ди Бестиа присел, вытянул гудящую от усталости ногу, которую пронзали тонкие, но острые иголки внезапных спазмов. Куда тебе, старик, куда⁉ Может, проще кинуться со стены на камни? Там хоть сразу. Без мучений. Раз, и все…

Вторая бессонная ночь второй не стала. Мартин моргнул, а когда раскрыл глаза — за узким высоким окном уже буйствовало солнце.

Ди Бестиа подскочил. Но занемевшие ноги закономерно подвели. Рыцаря повело. Падая, он ухватился за стол. И упал вместе с ним, умудрившись еще и стул уронить.

На грохот в комнату влетел Керф, снеся одним ударом хлипкий засов и оторвав дверь, повисшую на одной петле.

Мечник остановился на пороге, глядя на валяющегося перед ним командира.

— Доброе утро, мастер!

Рыцарь молча кивнул. Перевернулся на живот. Попытался встать. Ноги не слушались — словно куски дерева.

— Помочь?

Мартин застонал, но руку протянул. Керф вздернул его ввысь, придержал за плечи. Толкнул в сторону кровати. Рыцарь повалился колодой.

— Ноги отнялись? — спросил заместитель.

— Отсидел… — пробурчал Мартин, старательно разминая закоченевшие мышцы.

— Ну хоть так. А то думал, что все — простуда, геморрой, чиряк на сраке…

— Букетик незабудок на могиле, — продолжил рыцарь старую песенку, — и шлюхи рыдают по мине. Такому молодому, но дурному…

— Вот что дурной, это да, — согласился с очевидным Керф. — Не передумал?

— Нет, не передумал, — тряхнул головой Мартин. — Кем я буду, если решу отказаться?

— Живым трусом, разумеется. А есть варианты?

— Иди-ка ты нахер… — простонал рыцарь, пробуя встать. Получалось плохо, но падения не предвиделось. Вроде бы.

— Не доверяешь мне, могу попросить Рыжего.

— Ты о чем? — нахмурился Мартин.

— Не строй из себя целку, друг мой, — выдохнул Керф, потряс безухой головой. — Рыжий стреляет получше, согласен. Но его туша не протиснется сквозь кусты так, чтобы про это не услышали на пару лиг окрест. А я сквознячком проскочу, ты же знаешь.

— Нет, — отрезал рыцарь. — И еще раз нет.

— Решил помереть, защищая полуразвалившийся монастырь? Что ж, похвально-похвально…

Мартин поднял взгляд.

— Решишь уходить, уходи. Я пойму.

Мечник хлопнул ладонью по стене — чуть не оторвалась полка.

— Ты же знаешь, что никуда я не пойду. Ты же, старый глупый храбрец, сдохнешь в первый же день, если рядом не будет старого умного Керфа.

— Ты хотел сказать «трусливого Керфа»?

— Тогда уж — предусмотрительного…

Осторожно отодвинув дверь, в комнату протиснулся Кэлпи. Привратника узнали с трудом. Он срезал многочисленные косички и вообще подстриг волосы, оставив немного лишь по верху, длиной на ширину ладони. Еще он сменил монашеское одеяние на поцарапанную и помятую кирасу с полустертым клеймом