После объяснения Гумилев и Ахматова, видимо по настоянию Николая Степановича, отправились к Шилейко, чтобы поговорить втроем. Пока ехали в трамвае, Гумилев «по-товарищески» стал делиться соображениями:

– У меня есть, кто бы с удовольствием за меня пошел замуж: вот Лариса Рейснер например… Она с удовольствием бы…

Он тогда не знал еще, что Лариса уже замужем. Была еще «невеста» – Аня Энгельгардт. А еще Ольга Арбенина, да мало ли их, молоденьких барышень, слепо влюбленных в известного поэта?

Мужчины поговорили, пришли к какому-то общему решению. Формально они по-прежнему друзья. Одоевцева несколько иначе передавала со слов самого Гумилева его версию: «До сих пор не понимаю, почему Анна Андреевна заявила мне, что хочет развестись со мной, что она решила выйти замуж за Шилейко. Ведь я ничем не мешал ей, ни в чем ее не стеснял. Меня – я другого выражения не нахожу – как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: “Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться”. Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чье имя назвать? Но я сейчас же нашелся: “На Анне Николаевне Энгельгардт, – уверенно произнес я. – Да, я очень рад”. И я поцеловал ее руку: “Поздравляю, хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко в мужья вообще не годится. Катастрофа, а не муж”.

И гордый тем, что мне так ловко удалось отпарировать удар, я отправился на Эртелев переулок делать предложение Анне Энгельгардт, – в ее согласии я был заранее уверен».

Это была страшная ошибка. Очевидно, Гумилев был уязвлен, больно, жестоко, однако ничего не сделал, чтобы остановить жену. К тому же всегда доверял ей как человеку, глубокой личности. Анна же потом будет сожалеть, что все так случилось, что муж не отговорил ее, не остановил, а сдал Шилею… Оба чувствовали, что теряют нечто бесценное, но ничего не сделали.

Владимир Казимирович жестоко ревновал Анну, в особенности к бывшему мужу. Она все реже будет появляться в публичных местах, все меньше будет писать…

Гумилев же, вернувшись на родину, окунулся в литературную жизнь. Он так долго был отлучен от нее войной! Он затевает в кредит издание нового сборника «Костер», переводов «Фарфоровый павильон» и эпоса «Гильгамеш». На этот раз при переводе «Гильгамеша» Гумилев ни разу не обратился за помощью к В. Шилейко, тот увидел книгу уже напечатанной. Гумилевым дописана пьеса «Отравленная туника», начатая за границей.

И конечно, Николай Степанович очень быстро обзавелся новой женой – Аней Энгельгардт. Пока неофициально. Предложение он сделал тотчас после объяснения с Ахматовой. Это была его реакция на потрясение и обиду: ведь он ничем не стеснял жену, зачем же развод? Да еще из-за Шилейко. И первая, кто пришел ему на ум, была юная Аня, конечно Аня. Он явился на квартиру профессора Энгельгардта и, застав там «невесту», сообщил о намерении жениться на ней как можно скорее. Он рассказывал Одоевцевой: «Она всплеснула руками, упала на колени и заплакала: “Нет. Я не достойна такого счастья!”»

С мая 1918 года Гумилев жил в квартире С. Маковского на Ивановской улице. Хозяин оставил ее аполлоновцам, уехав в Крым, но уже не вернулся.

Лето 1918 года было для поэта плодотворным: тиражом 2000 экземпляров плюс 30 авторских вышел сборник «Костер», который назвали самой русской его книгой. Был издан незамеченный критикой «Фарфоровый павильон», сборник «свободных переводов» из китайской и корейской поэзии, созданный им за границей.

Гумилев, как всегда, переживал очередную влюбленность, на этот раз в будущую переводчицу и драматурга Е. Кунину. Все лето длился их роман, несмотря на готовящийся брак Гумилева с Аней Энгельгардт.

Это лето разводящиеся супруги общались довольно тесно. Гумилев часто бывал у Срезневских, Анна Андреевна бывала у него на Ивановской улице. Он читал ей пьесу «Отравленная туника» и «Два сна». Однажды у него на Ивановской, накануне их отъезда в Бежецк, собрались на чай Лозинский, Срезневские и Ахматова. Гумилев неоднократно уговаривал Анну дописать поэму, начатую в 1917 году. Много раз просил. Теперь же зашла о ней речь, и он пригрозил:

– Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но она напишет эту поэму.

Лозинский в ответ:

– «…Ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал!..»

Еще Михаил Леонидович все спрашивал:

– А где Шилей?

Видимо, не дождавшись внятного ответа, продекламировал из «Полтавы»:

– «Зачем король не средь гостей, зачем изменник не на плахе».

Но Анне Андреевне, очевидно, было не до смеха.

На Троицу Ахматова и Гумилев поехали в Бежецк навестить сына и родных. Развод уже был решен, но еще не приведен в исполнение. Анне Ивановне решили пока ничего не говорить. Однако мать не могла не почувствовать, не догадаться, что не все ладно. Она сразу же спросила:

– Можно вас в одной комнате положить?

Раньше и не думала об этом спрашивать.

– Конечно, можно, – был ответ.

Гумилев старался не выдавать своих чувств. Он всегда был сдержан. Бывало, сердился, но сдержанно. Его выдержку Анна оценила только в сравнении. Теперь он был безусловно расстроен, но лишь раз заговорил о разводе.

Они сидели в комнате, смотрели на сына. Лева возился с игрушками. Гумилев внезапно поцеловал руку Анне и с грустью произнес:

– Зачем ты все это выдумала?

«Это было все… – рассказывала она много позже Л. К. Чуковской. И добавляла с грустью: – Согласитесь, на этом ничего не построишь, этого мало, не правда ли?»

Они оба чувствовали, что совершают ошибку, но не решились остановиться. Состояние духа накануне развода у супругов было тяжелое. Они привыкали к понятию «только друг». Оба грустили. В Бежецке, когда они сидели на солнечном холме, Гумилев вдруг сказал:

– Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда.

Предчувствие ли его коснулось, грусть ли от расставания поглотила его чувства? Всего три года проживет он после развода…

А ее дарственная надпись на экземпляре «Белой стаи»: «Моему дорогому другу Н. Гумилеву с любовью. Анна Ахматова. 10 июня 1918. Петербург» (она еще по старому стилю ставит дату, в новой действительности это 23 июня). Сколько здесь скрытой нежности! Анна будто получила возможность бескорыстно выразить свои чувства: теперь ведь они с Гумилевым чужие.

Она всю их совместную жизнь отстаивала свою независимость. Независимость личностную, творческую. Иначе было нельзя, иначе она бы не могла состояться как поэт. Теперь же можно было выражать свои чувства, не боясь оказаться под давлением этого сильного характера, гумилевского волевого начала.

Однако развод дался им нелегко. Ахматова будет вспоминать лето 1918 года: «Очень тяжелое лето было… Когда я с Шилейко расставалась – так легко и радостно было, как бывает, когда сходишься с человеком, а не расходишься. А когда с Н. С. расставалась – очень тяжело было. Вероятно, потому, что перед Шилейко я была совершенно права, а перед Н. С. чувствовала вину».