— Чем он занимается? — спросил Андрей.

— Кто?

— Твой инженер.

— Котлами. Такие большие котлы, в них закачивают нефть, греют, получается что-то нужное. Ленин просил его остаться. Лично… Когда казнь?

— Завтра. Он передал записку для матери.

— И ты прочел!

— Я не знал, что это для нее, мне показал Николай Иванович, я не читаю чужих писем, я не…

— Что в записке?

— Благослови меня, мама, и не жалей меня: мне хорошо, будто в синее небо смотрю… Он отказался от путей отхода. Сказал, что если уйдет, а уйти он мог бы вполне, то дело потеряет половину смысла. Говорил — после он обязан остаться и открыть себя. Этим уничтожается то аморальное, что есть в убийстве человека человеком.

— Да, бывший толстовец, — Ксения усмехнулась. — Я старика никогда не любила. Толстой, быть может, и неплохой писатель, но от его метаний столько посеялось сомнений. Он мечется, страдают другие. Потому что у них нет того ума, что у Толстого. Они ухватываются за что-то одно. Чужим умом жить нельзя. Чувством — можно. Как мы… Ты читал Толстого?

— Не читал…

— Тебе, может, и понравится. Так ты с ним согласен?

— С кем?

— С Донским! Не с Толстым же!

— Если бы я после эксов оставался… — сказал Андрей. — Это же смешно. И потом — мы были над моралью. Так считалось. И так есть, и так было, а теперь вот украинцы из тюрьмы передавали: его пытали.

Пальцы Ксении сложились так, словно она собралась перекреститься.

— Ирину тоже?

— Нет, но тоже приговорили к виселице. Ее приговор должен утвердить кайзер. Немцы вешают женщин только после его одобрения. Лукьяновская полна самостийниками. Петлюра тоже там, все протестует из-за своего ареста. Пишет записочки Ирине. Восторгается ею…

…Донского повесили перед воротами тюрьмы. Николай Иванович запретил идти на казнь. Ходил сам. Благообразная бородка, подлинные документы. Прекрасный немецкий язык, без какого-то акцента. После казни сидели в комнате Николая Ивановича, которую тот снимал у бывшего соученика по Парижской инженерной школе, пили чай. Ксения сообщила о положении в Москве после июня, но Николай Иванович не поверил ее словам, будто чэка передает все германской контрразведке.

— Все передавать не могут, — поднял палец Николай Иванович. — И не будут…

Андрей с досады хлопнул себя по колену. Николай Иванович никогда ни с чем не соглашался, во всем находил противоречие, сомнение. Из-за которого и остальное тоже усомневалось. Обесценивалось. Лось хотя бы не говорил, бил, стрелял, Николай Иванович из слов выстраивал стены.

— Они передают то, что им выгодно, — взглянув на Андрея, продолжал Николай Иванович. — Наверняка и что-то вымышленное. У них Статковский, старик уже, начальник бывший петербургской охранки, они его держат под домашним арестом. Он лучший по провокациям. Они его знакомят с делами. Доверяют. У Статковского удивительная память. Он помнит содержимое почти всех сожженных в марте прошлого года дел. Всех завербованных, с адресами, родственниками. Всех зарубежных. Все номера счетов…

— Откуда вы… — Андрей помнил Статковского, Статковский однажды его допрашивал, до крепости, после ареста, заговорил с ним по-польски, убеждал, что Андрей просто грабитель, мародер, Андрей замкнулся, потом сказал, что он жало партии, zadlo разящее, жало razacy, а Статковский сказал, таких насекомых, как Андрей, он за свою многотрудную карьеру передавил немало, да и никакое Андрей не жало, а связался с жидами, кто с ними даже воздухом одним подышит, тот уже zagubiony,[20] и будь воля самого Статковского, он бы выслал Андрея в яблоневые сады Тышкевичей, туда, откуда Андрей приехал в Петербург, выслал бы навечно, а не посылал бы на виселицу; да, Андрей может виселицы избежать, уже потому, что не достиг возраста совершеннолетия, это все жиды придумали, посылают на эксы таких вот, которых потом вешать нельзя, а сами на деньги, что им обманутые приносят, сидят по парижским ресторанам, ты не знал, chlopiec,[21] ну, можешь мне поверить.

— Бердников! От Бердникова… — Николай Иванович отпил остывшего чаю. — Дзержинский по счетам, номера которых Статковский ему сказал, деньги и ценности распределяет. То, что большевики изъяли, все они переправляют в Берн. Уже несколько курьеров туда отправлялись. Теперь сам Дзержинский должен ехать туда, якобы в отпуск. Повезет самое ценное… Большевики не верят, что удержатся. Готовятся вновь уйти за границу. Россию они оставят, возьмутся за Германию. Для них в России каждый новый день — подарок. Они все боятся, что их передавят. И понимают — есть за что. Поэтому они стольких и расстреливают. И будут еще больше расстреливать. Так они как бы негласно, а будет повод, им повод очень нужен, они объявят расстрелы законной мерой, расстрелы заложников, женщин, детей…

Андрей чувствовал что-то, похожее на обиду, близкое к ней. Николай Иванович — казалось Андрею, — говоря с ним, по-особенному выбирает слова. Андрей не претендовал на первые роли, понимал, что он может и чего от него ждут, но хотел сказать, что он не только стрелок, не только бомбовый мастер. Он через Матвея нашел и новую дачу в Пущей Водице, удобно, до Подола трамвай, теперь на даче живет Николай Иванович, один, ни газет у него, ничего, никто, кроме Андрея и Ксении, сюда не приезжает, Николай Иванович все обещает добраться до Васильковской, но никак не соберется, все сидит в саду, наблюдает, как листья начинают желтеть, курит трубку, но все знает, все — и про побег Петлюры, и про Коновальца, который укомплектовал дивизию, вступил в бой с немцами, получил по первое число, про галичан, которые не то что по-русски не понимают, так и по-украински говорят непонятно, и Николай Иванович сказал, что Андрею надо польский забыть, забыть совсем, галичане как поляка увидят, так к ножам тянутся, они даже еврея могут стерпеть, не поляка; знает Николай Иванович и про Дзержинского, и про Блюмкина, который сейчас в городе, у какой-то женщины отлеживается, пьет кофе с ликерами, сидя в шелковом халате нога на ногу, и ведь все получилось, как говорил Николай Иванович в съемной комнате — большевики объявили красный террор, в ответ на Урицкого и Ленина, как можно было в этого Ленина промахнуться? как? разве что Каплан была слепа, Ксения, со слов Спиридоновой, говорила, что та видела плохо, но Николай Иванович говорил, что стрелявший не промахивался и вовсе не слеп, что в Ульянова попали три пули, возможно, стрелял кто-то другой, не Каплан, что, видимо, выстрел Каплан был четвертым, тем самым, в молоко…

…Андрей бы не промахнулся, и с трех пуль у него бы получилось кое-что получше. Так он думал, но после разговора с Софьей усомнился. Она спросила — требует ли оружие упражнения? Ответил, что надо упражняться каждый день, в стрельбе два раза в день, одно упражнение в строго определенное время и другое в самое вроде бы неподходящее время, скажем, сразу после полуденного сна.