После того, как Андрей накидывал на плечи инженеру пальто, подавал шляпу и перчатки, закрывал за ним дверь, поворачивал ключ, Ксения выходила из своей комнаты. Они с Андреем сидели на кухне. Ксения курила, говорила, что сегодня жена инженера устроила сцену короткую, зато вчера скандалила полдня. Соглашалась, что говорить с нею об инженерше глупо, но признавалась, что инженер глуп во всем, что не касается предназначенных для перегонки нефти котлов. Спохватывалась:

— А как там Софья?

— На дежурстве. В госпитале, — отвечал Андрей.

Софья, как обещала, повела Андрея в кафе в подвале отеля «Континенталь», только не на следующий день после бульона с клецками. Обещанного поэта в тот вечер не было, зато был поэт Маккавейский, который, будучи спрошен об авторе строки «В Петрополе прозрачном мы умрем», сказал, что подсказал этому пииту две строки для нового стихотворения, и теперь оно оканчивается так: «где не едят надломленного хлеба, где только мед, вино и молоко, скрипучий труд не омрачает неба. И колесо вращается легко». Маккавейский был горд этим скрипучим трудом и легко вращающимся колесом, безропотно принятыми поэтом из Петрограда, сказал, что умирать в Петрополе уже просто глупо, надо жить, жить в Киеве, угостил и Софью и Андрея кофе.

— Пишете? — спросил Маккавейский Андрея.

— Нет, — поспешно ответил Андрей…

…Четырнадцатого декабря Коновалец отыгрался за прежние унижения: в город вошли войска Директории под его командованием, парикмахерская Розенеля стала галярней, профессор Сувалдин поменял табличку на своей двери, теперь там значилось жiночi харобi, польские и еврейские вывески не тронули. Погром был только на окраинах, Петлюра, въехавший в Киев на белом смирном коне, с большой саблей, бившей коня по округлому боку, отчего конь все норовил взять влево, погромы старался не допускать, говорил о социализме, собирался провести трудовой конгресс, объединить все силы в борьбе с большевизмом и белыми, по поразительному стечению обстоятельств еще не раздавленными, желавшими восстановить единую и неделимую. За Петлюрой на параде Директории ехали сумрачные казаки на гривастых вороных лошадях. Казаки плотно сидели в седлах, но строй их не был ровен. Шапки на казаках были надвинуты низко, из-под шапок свисали чубы. Публика на Крещатике заходилась в восторге. Погода была ветреная, когда стихал ветер, начинался дождь. Андрей вышел на улицу, звуки парада и восторгов до него не доносились, но вдоль улицы стояли люди, надеялись, что полки и сам Петлюра пройдут и мимо них. Вместо Петлюры по мостовой прошли несколько человек в синих жупанах и шапках со свисающим с верхушки красным углом, ясноглазые и розовощекие. Немецкие винтовки они несли на плечах, как коромысла. Толпа расступалась.

— Жидам трэба приготуватися, — вглядываясь в толпу, сказал один.

— Ненавиджу це жидiвско мiсто! — сказал другой.

Ирину освободили одной из последних. Учрежденная Директорией комиссия, вопреки распоряжениям Петлюры, обещавшего освободить всех, рассматривала дело каждого заключенного Лукьяновской тюрьмы персонально, кого-то даже оставила в камерах. Ирину освободили лишь после личного вмешательства Петлюры, но комиссия считала, что, несмотря на заслуги гражданки Каховской, ее интернациональная позиция, ее отрицательное отношение к некоторым аспектам внутренней политики Директории опасно сближают ее с противниками самостийности.

Петлюра приехал в тюрьму, отвез Ирину до квартиры на Васильковской сам, на автомобиле, Андрей и Николай Иванович еле поспевали следом на извозчике. Им о том, что Ирину все-таки освободят, сообщил человек Матвея, главарь одной банды с Подола, приславший с запиской мальчишку в большущей, державшейся на крепких, мясистых ушках кепке.

Матвей скупал по аптекам кокаин, в одной из аптек приобрел целый ящик германского героина, с подольскими бандитами совершил налет на готовый к отправке германский санитарный поезд, разжился еще несколькими ящиками, охрана стреляла, подстрелили двоих, но дело того стоило. Матвей не только торговал, героин нужным людям он просто дарил, хотел прийти поприветствовать Ирину, припасть — так он сказал, явно уже сам припав к героину, но Андрей запретил. Матвей, несмотря на дружбу с бандитами, Андрея боялся, от страха рассказывал об Андрее невероятные истории. Говорил, будто Андрей из Шлиссельбурга бежал. Бежал поздней осенью шестнадцатого года и переплыл Неву, отбрасывая в стороны молодые льдины. Со стен крепости по плывущему велась беглая стрельба. Пули, входя в воду, издавали веселые звуки — клю! клю! клю! — и пели, словно птички.

Сам Андрей узнал о фантазиях Матвея от Аркадия Ландау уже в конце января, когда всю семью Ландау перевели в квартиру напротив, а в квартире Григоровича-Барского остались Терлецкий со Смолянским, вернувшиеся в город. Они зажигали свет только в комнате, выходившей окнами во двор, на двери была табличка «Тиф».

Тогда, незадолго до возвращения большевиков, погромщики начали появляться и на Васильковской. Поначалу это были небольшие группки, мимо одной из таких был вынужден как-то пройти Андрей.

— Эй, ты! В шляпе! Стой!..

Андрей шел не останавливаясь.

— Шляпа! Капелюх![22]

— Залиш його![23] — остановил кричавшего другой.

Андрей вошел в подъезд, встал сразу за дверью, проверил револьвер. Должна была вернуться из госпиталя Софья. Он стоял, выглядывая на улицу через давно не мытое стекло. Потом решил идти ей навстречу, открыл дверь и столкнулся с Софьей лицом к лицу. — Что вы такой красный? — спросила она.

— Душно, очень душно…

…Андрею, в пересказе Аркадием фантазий Дорожко, нравилась деталь с поющими, словно птички, пулями, но он признался, что не умеет плавать. Софья, слышавшая рассказ о побеге от своего старшего брата, рассмеялась.

— Что, совсем?

— Совсем. Я боюсь воды…

Он и в самом деле боялся воды. Он думал, что это обман, вечный обман, будто дышать в воде невозможно, поэтому боялся того, что, оказавшись водой окруженным, без чувства дна под ногами, опустит в воду лицо, попробует проверить — а вдруг можно дышать через воду, не всем, быть может, но хоть кому-то, вдохнет и тогда все-таки захлебнется. То же самое было с облаками. Он не верил, что облака — это пар, продукты конденсации, как говорил образованный Терлецкий, ему казалось, что облака, особенно такие, плоские, грязно-серые, тверды, как уличные панели, а по кучевым можно гулять, только надо запастись надежной палкой и обуться в прочные сапоги.

— И как вы думаете до них добраться? — спросила Софья.

— Пока не знаю…

Он не стеснялся признаваться в незнании. Нет, он и не думал говорить, будто что-то знает об облаках, слушал то, что говорила Софья, с вниманием, поражаясь ее памяти — она говорила не только об английском ученом Динесе, изучавшем туманы, но и обо всех теориях образования облаков, говорила, в каком году, в каком университете служил тот или иной ученый, — спросил, откуда она обо всем этом знает, поразился еще более, узнав, что Софья посещала вольнослушательницей Киевский университет, что хотела заниматься метеорологией, химией и физикой, что ушла на фронт служить в санитарный поезд потому, что ее страна воевала, она не могла остаться в стороне.