Крысиный король - Дмитрий Стахов

Ранней весной я окончил медицинское училище. Меня распределили на дезинфекционную станцию. Из моего выпуска такое же распределение получили еще трое, самые тупые девки, все они позже перевелись в пищевые отделы. Дезстанция считалась плохим местом. Вредная работа. Украсть нечего. Взятки помощнику санитарного врача если и давали, то мизерные. И, как сказали бы сейчас — никаких возможностей карьерного роста.

Располагалась станция за фурнитурной фабрикой, на краю промзоны, у самой окружной. От метро две остановки на трамвае, потом — на автобусе, до конечной у фабричной проходной, дальше мимо заборов — автобазы, базы овощной, склада пиломатериалов, частных гаражей.

Я приехал туда в середине дня. Один, в пустом автобусе. Водитель резко выскочил со своего места, забыв открыть двери. Был очень недоволен, что ему пришлось вернуться после того, как я заорал. В автобусе пахло бензином и обивкой сидений, на улице — оставшимся в тени кустов черным снегом. Припекало апрельское солнце. Из-под одного из заборов вылезла большая собака, приволакивая задние ноги, некоторое время тащилась за мной, ткнулась теплым носом в ладонь, отстала.

Заведующая станцией приняла меня в маленьком кабинете. На стене висел Брежнев. Его левое плечо было шире правого. Линолеумный пол пружинил, стулья у стола для совещаний были разнокалиберными. Отдав заведующей бумаги, я сел без приглашения. Заведующая спросила, где я ошивался три с половиной недели, и я ответил, что в первых числах мая ухожу в армию. Заведующая вздохнула, сказала, чтобы я занес бумаги в отдел кадров и шел в автоклавную, к инструктору-дезинфектору Гольцу.

Гольц первым делом спросил — на хрен мне такая работа? Я сказал ему то же самое, что и заведующей. Гольц поинтересовался, как меня зовут и моей фамилией и заметил, что я какой-то странный еврей — не только блондинистый и закончивший медучилище, но и ждущий призыва в армию, — на что я заметил, что отец моей матери, мой дед, был поляком, а отец — немец, хотя, строго говоря, по галахе я действительно еврей — мать моя считается еврейкой, раз ее мать, моя бабушка, потомок знаменитого раввина Ландау, но в паспорте мать записана русской, это ей посоветовали сделать при получении паспорта, после войны, но мой отчим настоящий, беспримесный еврей, бывший офицер МГБ. Гольц, несколько ошарашенный такой откровенностью, сказал: «Нормальный компот. Как у всех. Переодевайся, поможешь с загрузкой».

Гольц воевал, был награжден орденами и медалями, которые у него забрали — он застрелил из трофейного пистолета жену, говорил, что случайно; когда мы выпили еще, намекнул, что умысел грохнуть блядовитую сучку все-таки был; когда я выгружал его из такси, признался, что застрелил жену с огромным удовольствием и сделал бы это снова; на кухне, когда мы допили привезенную с собой бутылку, поведал, что сам он — русский, инородческая фамилия от прадеда, прибалтийского немца, московского аптекаря, что фамилией следовало гордиться, а она мешала всю жизнь, которая прошла глупо и бесполезно.

Между нами сразу установились очень близкие отношения. Быть может, он видел во мне сына, которого у него никогда не было. В его квартире стоял тяжелый дух, особенно сильный на кухне. Гольц увидел, что я пытаюсь понять — откуда он идет? — и снял тряпку со стоявшей в углу клетки с большой серой крысой, сказал, что это крысиный король, крыса-каннибал, любимый его питомец. Гольц открыл шкафчик, достал заначку, мы выпили по полстакана, и Гольц заснул за кухонном столом, подпирая голову большими кулаками, потом уронил голову на столешницу, приклеился щекой к липкой клеенке. Я присел перед клеткой с каннибалом. У него была короткая гладкая шерстка, большие черные глазки, очень длинные усы, полуобгрызенный хвост. Попискивая, каннибал кружил по клетке. Мне захотелось погладить каннибала по сытому бочку, я уже почти просунул палец меж прутьев, но Гольц, не поднимая тонких век, предупредил: «Отгрызет на хер!»

Я приехал домой поздно, мать ругалась с отчимом, отчим по обыкновению сидел в кресле, вертел в крепких узловатых пальцах очки для чтения, мать ходила кругами по гостиной, часто спотыкаясь о неровности дорогого ковра. Услышав меня в прихожей, отчим, не глядя в мою сторону, поднял руку, мать сказала, что макароны и котлеты надо разогреть, но потом, споткнувшись еще раз, тяжело вздохнула: «Я больше так не могу!» Макароны и котлеты остались нетронутыми на плите, я прошел в свою комнату, заснул не раздеваясь, наутро поехал на работу.

Несколько дней мы с Гольцем обрабатывали одежду пациентов туберкулезного санатория, потом ездили морить клопов. Гольц обещал показать в деле крысу-каннибала, каждый вечер мы выпивали, а как-то утром я проснулся в едущем по шоссе автобусе, рядом сидела моя тогдашняя девушка Валя, которая, увидев, что я открыл глаза, свинтила крышку с термоса и налила в нее что-то горячее.

— Что это? — спросил я.

— Кофе, — ответила Валя.

— Куда мы едем? — спросил я.

— В Вышний Волочек, — ответила Валя. — У меня же там тетя…

Валя хотела выйти за меня замуж. Девственность она потеряла с одноклассником, на школьном вечере, на столе в радиорубке. Ей не понравилось. Полтора дня, которые мы зимой провели у меня — отчим с матерью уезжали в дом отдыха кататься на лыжах, — произвели на Валю благоприятное впечатление, но день призыва приближался, в московском ЗАГСе ждать надо было минимум месяц, а Валина тетя как раз служила в ЗАГСе и, как наивно полагала Валя, могла нас зарегистрировать, по-родственному, вне очереди, пойдя против правил, должностных инструкций и воли Валиных родителей, которым я не очень-то нравился.

Видимо, после очередного выезда на клопов я так напился с Гольцем, что согласился на поездку в Вышний Волочек. Валя была очень милая. Спрятав термос, она прижалась ко мне. Ее волосы пахли пылью и здоровьем. Валя прощала мне все или почти все, этим она отличалась от бывших до нее и тех, кого мне предстояло еще встретить.

Мы приехали в Вышний Волочек, но понимания у Валиной тети не нашли. Я ей тоже не понравился, Валю она разругала, позвонила Валиной матери, та потребовала, чтобы дочь немедленно возвращалась — Валина мать была преподавателем общественных наук в готовившем электриков ПТУ, когда пила чай, полоскала рот отпитым чаем, была маленькой, круглой, Валя была тонкой и высокой, но грудью — в мать, ее груди были нацелены чуть в стороны, их дерзость не вязалась с Валиным покладистым характером.

Когда я ушел в армию, Валя плакала, собиралась приехать ко мне в часть, но потом перестала писать. Вернувшись, я узнал, что она вышла замуж за профессора института, в котором училась, профессор был старше на сорок лет, женитьба на студентке обошлась профессору в выговор по партийной линии, который он пережить не смог и в одночасье помер. Валя досталась профессорскому аспиранту, но тогда, в Вышнем Волочке, я на нее даже обиделся: мне надо было травить вредных насекомых, а тут такая незадача, да еще жажда, и денег было в обрез.

Я спросил у Вали — какой сегодня день недели? Мы сидели на лавочке в сквере за памятником Ленину. Ленин был в полупальто, правой рукой будто приглашал к танцу и вид сзади имел совсем не вождевой. Лавочка была покрашена по старым слоям, новые уже лохматились. У Вали на коленях лежала булка в сахарной пудре, у меня в руках была бутылка сладкой воды «Саяны». Валя отщипывала от булки кусочки, ее пальцы и губы были в сахарной пудре, я пил теплую, шибающую в нос воду, и Валя сказала, что сегодня среда.