По средам мне полагалось навещать бабушку. Бабушке тогда было уже за восемьдесят, она ходила по магазинам, готовила еду на кухне коммунальной квартиры, не реже раза в неделю ходила в душевой павильон в Староконюшенном, но по средам я забирал в магазине «Табак» на Арбате подготовленный для нее сверток с табаком и папиросными гильзами. Я позвонил бабушке с переговорного пункта. Трубку сняла соседка Алифатова, я так себе и представил ее — в розовом халате, на волосах бигуди, сигарета «Ароматная» прилипла к нижней губе. Алифатова громко крикнула вглубь квартиры: «Исааковна!» — бабушка подошла к телефону и сообщила, что товарищ Шихман — так она всегда называла моего отчима, — по просьбе моей матери собирается искать меня через старые связи.

— Да еще суток не прошло! — сказал я.

— Ты не появлялся с пятницы, — сказала бабушка. — Ты вообще где?

— В Вышнем Волочке…

— Зачем?

— Приехал жениться…

— Женился?

— Нет. Не получается…

— Ну, раз ты между Ленинградом и Москвой, заедь в Колпино, к моему племяннику Владимиру. Он написал с полгода назад, что нашел фотографии твоего деда. Чудом сохранились. И какие-то вещи. Будто бы принадлежавшие Андрею. Твоему деду. Забыла какие…

— Но у меня нет его адреса. И денег мало.

— Когда тебе в армию?

— Тринадцатого. Тринадцатого мая.

— Деньги вышлю. Схожу за табаком и вышлю. Телеграфом. Адрес простой — сойти с электрички, встать лицом к лавке, раньше там торговали керосином, не знаю — чем сейчас, и по левую руку от лавки девятый дом. Запомни — девятый…

Деньги от бабушки я получил только на следующий день, пришлось вновь ночевать у Валиной тети, я спал запертый на кухне, Валя пыталась ко мне проникнуть, была поймана, обругана и тоже заперта. Валя увязалась за мной в Колпино. Тетя, уверенная, что мы возвращаемся в Москву, дала немного денег и сверток с пирожками и большими домашними котлетами. Водитель автобуса «Вышний Волочек — Ленинград» высадил нас на обочине Московского шоссе. Было около трех часов дня. От пирожков с капустой распирало живот. До станции Колпино нас за рубль подвез водитель хлебовозки.

Женщина с авоськой, в которой был батон и два пирамидальных пакета молока, сказала, что лавку давно ликвидировали, теперь за керосином приходится ехать на автобусе, попросила передать Петру Каморовичу, чтобы он сдох, узнав, что мы к Каморовичу Владимиру, этому моему дяде попросила передать привет.

В одну из табачных сред бабушка рассказала о колпинских родственниках. У деда было два брата: старший — Владимир, умерший в конце тридцатых, младший — Петр, погибший на войне, в Ижорском батальоне. Мой дед, Андрей Каморович, был средним. У Владимира был сын Петр, у которого было двое сыновей, мои братья Борис и Петр, оба старше меня, Борис почти на двадцать лет. Я их никогда не видел, знал только, со слов бабушки, что Борис большой партийный начальник в Ленинграде, что ему прочат серьезную карьеру, а Петр со странностями, шахматист. Нашедший фотографии деда Владимир был сыном погибшего Петра, младшего брата моего деда, и продолжал работать на Ижорском заводе, в горячем цеху, хотя давным-давно мог выйти на пенсию.

— Как ты все это запомнил? — спросила Валя.

— У меня хорошая память, — сказал я.

— Ну и как зовут мою маму?

— Э-э… Нина… Нина Витальевна…

— Вадимовна, — поправила Валя.

— Да! Вадимовна! Прости…

Девятый дом от того места, где прежде была керосиновая лавка, стоял в глубине сада, за высоким забором. Калитка была заперта изнутри. Я перелез через забор, откинул щеколду, впустил Валю. Стоило мне запереть калитку вновь, как мы услышали «Стоять где стоите!», обернулись на голос и увидели невысокого старика в очках с толстыми стеклами. В руках у старика была двустволка. Он был в коротких сапогах с широкими голенищами, похожих на пижамные штаны, армейском кителе без погон и петлиц. Его редкие седые волосы торчком обрамляли лысину, впалые щеки были покрыты густой щетиной. Стволы были нацелены прямо Вале в грудь. Из-за плохого зрения старик стоял к нам очень близко. Валя протянула руку и отвела стволы в сторону. Старик описал ружьем дугу, направил ружье на меня.

— Мы к вам, Владимир Петрович, — сказала Валя. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, — ответил старик, делая полушаг вперед и почти упираясь стволами в меня. — Я Петр Владимирович. Вы ошиблись.

— Вы дядя Петр? Я внук Андрея, сын Эры, — сказал я.

— Внук Андрея?

— Да, мы приехали за фотографиями, которые нашел дядя Володя.

— Он мне ничего не говорил. Он ничего не говорил. Внук Софьи? Помню. Софья жива? А… Володя придет вот-вот. Эра… Помню. Беленькая такая. Любила козье молоко. У нас тут была коза. Съели. Давно съели. Володя ничего не говорил…

Старик опустил ружье. Трудно было понять, куда он смотрит. Старик сплюнул себе под ноги, нить густой темной слюны повисла на подбородке.

— Володя придет, — сказал старик. — Вот-вот придет… Скоро…

…Примерно лет через десять — двенадцать я приехал в Колпино с лекарствами для Володи. До этого мы виделись раза три — четыре — я приезжал после армии, просто так, расслабиться, он — когда умерла бабушка, я — когда он отмечал восьмидесятилетие и еще через пару месяцев после юбилея, его забрали с непроходимостью, мой племянник позвонил и сказал, что Володя хочет меня видеть.

Тогда он, уверенный, что из больницы не вернется, передал мне последнее, что у него осталось от моего деда, — маленькую трубочку с обгрызенным мундштуком и шахматную доску, которую, как уверял Володя, мой дед сделал в Шлиссельбурге. Доску и трубочку Володя хотел отдать, когда мы были у него с Валей, но забыл, а я не напомнил. Бабушка была расстроена, просила хотя бы описать доску — дед был неплохим шахматистом, и расстроилась еще больше, узнав, что я ее не видел. Доска, как оказалось, была сделана ловко, на ней, купив набор дешевых пластиковых фигур, я разыгрывал этюды, трубочку пару раз раскурил, но она очень горчила.

Лекарства доставал клиент, у которого на даче успешно поработали перешедшие по наследству от Гольца крысы-каннибалы. Все они носили имена Акелла или Тарзан: Акелла-восьмой, Тарзан-одиннадцатый. Вместе с крысами я работал в кооперативе. Кооператив назывался «Экстра-К». «К» означало «клининг». Уборка по-английски. Рулили в кооперативе сомнительные личности, но в мои дела они не встревали. Крысы приносили стабильный доход, а с крысоводом — так меня там называли, — никто связываться не хотел. Меня считали прибабахнутым. Я попросил закупить специальную измерительную аппаратуру. В кооперативе посмотрели смету, сказали, что таких денег нет, но потом деньги нашлись, аппаратуру закупили, и другие работники спускались ко мне в подвал посмотреть на чудо техники и заодно выпить.

Володя почти не вставал после инфаркта, к тому же у него оттяпали значительную часть пораженного раком толстого кишечника, был он худ, скулы торчали, огромные кулаки уже не сжимались, когда он о чем-то эмоционально рассуждал, страстность его ушла, остались только польские сарказм и насмешливость. Он обретался в маленькой комнате, в трехкомнатной квартире младшей дочери, моей сестры, старый дом за какие-то гроши — расширялась полоса отчуждения железной дороги, — был выкуплен властями. Помимо лекарств, я привез упаковку французских калоприемников, бывших тогда еще большим дефицитом, чем обезболивающее. Обезболивающее я тоже привез. Володя сам открыл дверь. На нем был короткий больничный халатик с завязками сзади. Я помог ему помыться, показал, как приладить калоприемник. Это оказалось простым делом. Он лег, я сел рядом с узкой койкой. Володя попросил плотнее прикрыть дверь в прихожую: «От меня воняет сильно, — сказал он. — Ты как? Терпишь? Я-то сам принюхался…»