– Привет, – ответила Флорентина и постаралась быстренько смести с лица возможные следы любовной грусти.

– Привет, – теперь и мне настало время что-то неотложно предпринять. – Мануэль, это Флорентина, моя дочь, – сказал я ему.

Эта фраза однозначно была простейшей из двух, которые я должен был сформулировать.

– Флорентина, это Мануэль.

Точка, дальше дело не пошло.

– Привет, – сказал Мануэль теперь уже в четвертый раз.

Сначала Флорентина оторопело взглянула на меня, потом на него, потом снова на меня.

– И кто такой Мануэль? – спросила она наконец нас всех троих, но в первую очередь, пожалуй, себя саму.

– Я сын одной его подруги.

Ему сейчас хотелось быть особенно раскованным, оттого и сказал это небрежное «его подруги», хватая при этом из кухонного шкафа стакан и подставляя его под струю воды.

– И что ты здесь делаешь? – спросила она.

– Выполняю домашнее задание.

– Правда?

– Да, и помогаю Гери с его репортажами.

Тут он по-хозяйски распахнул холодильник, хотя в принципе ему там нечего было искать, потому что он совершенно точно знал, что ничего там не найдет.

– Мама Мануэля врач и работает в Африке, по контракту на полгода, – объяснил я.

– И потому я здесь, – дополнил Мануэль.

Тем самым все вещи были логично расставлены по местам. Я надеялся, что Флорентина не спросит, почему я никогда не рассказывал ей о нем. Но она спросила кое-что получше.

– Значит, ты и есть тот самый, кто написал в газете про этого мальчишку-беженца…

– Махмута, – подсказал я.

– Да, Махмута.

– Он самый. Махи мой друг, – ответил Мануэль, сделавшись примерно на метр выше, чем до этого.

Тут возникла пауза, во время которой они разглядывали друг друга.

– А ты, значит, дочка Гери, – сказал Мануэль.

Правда, об этом мы уже говорили.

– Да, она самая, – ответила она.

– А я представлял тебя совсем другой, – произнес он, и в комбинации с его восхищенным взглядом это прозвучало скорее как комплимент.

– И как же? – разумеется, ей было любопытно.

– Ну, скорее похожей на… Гери.

Это заявление имело полный успех, потому что оба ухмыльнулись на мой счет, да еще и очень похоже ухмыльнулись, но это могло броситься в глаза только мне. О’кей, на сегодня довольно. Конец воссоединения семьи, часть первая, подумал я. Мне просто больше не приходило в голову никакой объединяющей темы. К следующему разу мне надо бы подготовиться получше. Я проводил Флорентину к двери.

– Кстати, мы с папой только что решили, что на зимние каникулы полетим на Кубу.

Ей непременно надо было утереть нос Мануэлю.

– На Кубу? Вау. Правда? – спросил он и посмотрел на меня довольно мрачно.

Нет, это было не мрачно, скорее меланхолично или тоскливо – так люди, оставшиеся в аэропорту, смотрят вслед самолетам, которые как раз взлетают и в которых сидят их любимые.

– Да, Куба, есть такой проект, – сказал я, чтобы перевести это в глазах Мануэля на более деловой уровень.

Вот ведь чертов абсурд: сорок лет тебе вообще практически не приходилось быть отцом – и тут тебя рвут на части, чтобы ты был одинаково справедлив к обоим детям.

На прощание Флорентина обняла меня жарче, чем обычно, поблагодарила за душевный массаж и еще шепнула на ухо три слова:

– Малый ничего, хорошенький.

По настоянию Мануэля мы еще раз навестили мою маму, что было мне только кстати. Пусть познакомится с ней поближе, сидя за столом, за линцским тортом и за кофе-меланж с молоком по-венски, прежде чем в игру, возможно, вступит его неродная, приемная бабушка из Брауншвейга с тамошней нижнесаксонской свиной рулькой.

Маме в очередной раз удалось выдать свое одиночество за идиллическое состояние досуга, которое только и дает ей возможность по-настоящему – то есть сверх всякой меры – порадоваться вторжению таких гостей, как мы. По крайней мере, Мануэля едва не постигла смерть от удушения в ее долгих объятиях.

Беседа с мамой всегда радовала, поскольку она никогда не заводила речь о своих прибывающих болезнях, а лишь упоминала только свои остаточные здоровья, что для пожилых людей было абсолютно нетипично. Кстати сказать: характерно уже то, что правописание не знает множественного числа «здоровий», как будто тысячам болезней, от которых человечество страдает изо дня в день и которым медицина что ни день придумывает новые названия, может противостоять одно-единственное здоровье – и где ж ему устоять против такого давления, что, опять же, не делает здоровее общество в целом, если хотите знать мое мнение.

Мама обычно была готова к эпизодическим экскурсам в свое прошлое – всегда позитивно заряженное, – и Мануэль с особой сердечностью ее к этому подтолкнул. Я, разумеется, знал для чего. И вот она наконец в своем путешествии во времени оказалась близка к тому месту, куда он и хотел ее заманить, чтобы учинить блиц-опрос.

– А что у тебя было… ну, скажем, в 1974 году?

– В 1974 году? Я была молода, – сказала она, – но уже замужем. И у меня был Гери. Но в школу он еще не ходил, поскольку был маловат…

– А еще? Что еще было в 1974 году?

– Ну что еще, Мануэль? Мне надо подумать. Почему именно 1974 год? Почему ты спрашиваешь?

Вот к чему приводит нетерпение, теперь ему ничего не оставалось, как выложить карты на стол:

– Потому что этот человек, который тебя знает, ну, тот самый, что прислал дяде Гери имейл, он прислал еще один и просил кое-что передать для тебя.

Он порылся в кармане куртки, выудил листок и зачитал ей вслух соответствующий кусок текста:

«И да, будьте так добры и назовите ей, пожалуйста, всего четыре цифры – в такой последовательности: 1, 9, 7, 4. Большое вам спасибо и сердечный привет, ваш преданный читатель».

– Тысяча девятьсот семьдесят четвертый, – задумчиво пробормотала мама себе под нос и при этом возвела очи к потолку, где, как известно, воспоминания просматриваются отчетливее всего. И когда она начала покачивать головой, а уголки ее губ слегка поползли вверх, тут нам стало ясно, что ее мысли наткнулись на что-то особенное и что она очень хорошо знала, что случилось в 1974 году, или, вернее, кто у нее там случился. Таково было мое спонтанное подозрение.

– Ну? Ты вспомнила? Ты знаешь, кто это? – принялся допрашивать Мануэль.

Тут она рассмеялась.

– Слушай, Мануэль, я хочу тебя кое о чем спросить, – сказала она в ответ. – У тебя есть тайны?

– Не очень много, – ответил он.