У него тоже давно назрела крупная починка зубов, однако у меня до сих пор рука не поднималась напустить его на Ребекку. Но рано или поздно придется это сделать, думал я, хотя я бы предпочел избавить ее от его высказываний.

– Привет, Гери, старина! Как минимум один среди нас, кто еще не разучился смеяться, – приветствовал меня Йози, дипломированный кондитер.

После полугода безработицы Йози стал умеренно гордым получателем дополнительного пособия, а то на прежние семьсот евро в месяц такому умельцу было уже трудно развернуться. Но я знал, что мой друг был страстным серфером, пусть и совсем без серфинговой доски, а всего лишь в Интернете. И я давно подумывал о том, что в будущем он мог бы иной раз поддержать меня и Мануэля в наших розысках. Ему бы это доставило удовольствие и принесло бы немного денег, полагал я.

– Гери, а почему бы тебе для разнообразия не написать душещипательную историю про бедного бронзовщика чешского происхождения? Это наверняка бы заинтересовало широкую публику, а то и благодетеля, – пошутил Франтишек.

Он был одаренным ремесленником и перебивался случайными заработками, держась таким образом на плаву. Но если однажды вода подступит к самому горлу, я уже припас для него большой заказ: пусть бы сделал из моей берлоги настоящую квартиру, такую, со свежепокрашенными стенами, со шкафами, к которым можно подойти, или хотя бы с комнатами, по которым можно передвигаться.

В конце концов слово взял и Арик, преподаватель профтехучилища:

– От ваших жалоб у меня слезы наворачиваются. Постояли бы вы в классе, полном полусумасшедших. Вот в Америке и где там еще почему-то именно ученики являются в школу с помповым ружьем и открывают огонь. А я буду первым учителем. И тысячи коллег по всему миру встанут на мою сторону, – пообещал он нам.

О’кей, ему помочь было трудно, но в газете «Новое время» наверняка подыщут для него хороших защитников, специализирующихся на приступах безумия.

Хотя бы за хозяина заведения нам тревожиться не приходилось. С такими посетителями, как мы, такой бар, как у Золтана, был просто золотым дном. Хотя к трем часам утра действительно наступала пора остановиться на последнем круге и отправляться по домам, если бы спросили мое мнение. Но мое мнение никого, к сожалению, не интересовало.

Следующий четверг я собирался предоставить его собственному ходу без малейшего моего участия, как в старые времена. Но день воспротивился этому в первые же часы, как только я проснулся. Произошло нечто непредусмотренное, чему я годами препятствовал, отодвигая на потом по жилищно-комфортно-техническим причинам: ко мне в дверь не просто позвонили, на пороге возникла моя дочь Флорентина, причем было бы преувеличением сказать, что она там стояла; она едва держалась на ногах от страшной тоски и отчаяния. Судя по ее глазам, несколько литров слез она уже пролила, и мне потребовалось время, чтобы завести ее на кухню, отпоить водой и успокоить до такого состояния, чтобы она смогла вымолвить первое слово. К сожалению, это слово гласило:

– Майк.

– Что с ним?

– Он…

– Ну?

– Он… такая скотина.

Это было близко к реальности, звучало освежающе и лишь вполовину так сокрушительно, как можно было представить по состоянию Флорентины.

– Что случилось? – спросил я.

– Все кончено. Он меня бросил, больше не объявляется, знать про меня не хочет. А виновата во всем эта… Алекса.

– Кто такая эта Алекса?

– Шлюха, паскуда, оторва.

Разумеется, я мог бы и сам догадаться.

– Она к нему подлезла, и теперь он ходит с ней, я уже видела, как они…

Дальше она не смогла продолжить, потому что опять разревелась.

– Да, картинка могу себе представить, – сказал я.

Почему-то именно мне выпало здесь, за шатким кухонным столом, в окружении ящиков из-под пива пробиваться с дочерью сквозь несколько эмоционально перегруженных завалов. При этом мне как-то удалось избежать кардинальной ошибки всех родителей, пекущихся о благе своих детей, и не поздравить Флорентину от всего сердца с этим ударом судьбы, заверяя, что ничего лучшего с ней произойти не могло, и обещая отныне включать «шлюху Алексу» в свою ежевечернюю благодарственную молитву.

В данном случае требовалось нечто противоположное: чтобы распрямилась спина Флорентины, необходимо было сообща с ней строить планы, как снова завоевать этого Майка из семейства пасленовых, причем по возможности мучительно для Алексы. А как только Майк снова окажется у нее в руках, или где там еще, и как только он станет вновь преданным и покорным, тогда она в ближайший удобный момент в хорошо продуманной сцене прилюдно пошлет его к черту. Правда, такой образ действий был, по моему скромному мнению, весьма затратным и хлопотным – и все лишь для того, чтобы достичь той же цели, которой она и без того уже достигла, но эти подростки, видимо, действуют по образцу своих культовых телесериалов, которые только терзают эфирное время своими вечными туда-сюда-обратно. Ну ладно, главное, что самооценка Флорентины при одной мысли о новом, продуманном ею финале с Майком прямо на глазах вырастала сама по себе.

– Ты единственный из родителей, кто меня понимает, кто меня вообще слушает, – сказала она под конец, припала к моему плечу и всхлипывала в рукав рубашки, промочив его насквозь, и это благотворно сказалось на моей душе – я исхожу из того, что то была душа, но может быть, и сердце.

– Твоей маме и Бертольду сейчас тоже не так легко, – вступился я за них ради алиби.

Но это не вызвало у нее сочувствия к ним.

– И что теперь будет с Кубой? – спросила она чуть позже, собираясь уходить, потому что последние слезы уже высохли.

– А что должно быть с Кубой? – ответил я, чтобы выиграть время.

– Мы все равно полетим туда на зимние каникулы? – спросила она.

Мой страх перед полетами спонтанно нанес мощный удар в солнечное сплетение.

– Ты имеешь в виду мы вдвоем?

– Да, только мы вдвоем, – подтвердила она.

И при этом у нее был такой характерный «флорентинский» взгляд, на который ни один человек не смог бы сказать «нет», кроме разве что ее остальных родителей.

– Разумеется, мы полетим. А ты как думала? Мы не допустим, чтобы какой-то Майк ломал наши планы.

* * *

Только она успела издать крик ликования, как наступила ситуация, к которой я предпочел бы все-таки подготовиться, поскольку нечто такое отцы переживают самое большее раз в жизни – и то в большинстве случаев это происходит на четырнадцать лет раньше.

Мануэль ворвался как снег на голову, метнул свою тренировочную баскетбольную сумку, как обычно, на один из тарных ящиков и небрежно обронил в мою сторону:

– Привет.

Но потом вдруг снова бросил на меня быстрый взгляд и решил еще раз сказать: «Привет», причем этот второй «привет» прозвучал совсем в другом тоне и позволял сделать заключение об отчетливо возросшем интересе.